Сердце меча

Дик помолчал немного, устремив глаза в какую-то невидимую точку перед собой, словно там была открыта книга, которую он сосредоточенно читал, а потом поднялся и сказал:

— Я не знаю, как вы подсчитываете радости и боли, Морита-сан. Я начал — и сразу сбился, слишком это сложно — а мне бы хоть курс вычислить. Может быть, я глуп, но, по-моему, если прощать, то без счета, а если не прощать — то… в общем, тоже без счета. Это была интересная беседа, Морита-сан, но дела ждут меня. Я вас понял: вам меня жаль, потому что, на ваш взгляд, я хороший парень, но у меня странная голова, а если бы я перешел в вашу веру, то голова встала бы на место. Я не могу на вас обижаться, потому что я сам о вас думаю похоже. Давайте разойдемся на этом.

— Я мог бы многому научить… вас, капитан. Например, как сражаться в межпространстве, чтобы потом не валяться в коме по десятку часов.

— Спасибо, Морита-сан. Но я как-нибудь обойдусь. Чтобы вступить в вашу клятву, мне пришлось бы разбить свои, а я не хочу. Да, кто сейчас на вахте?

— Старшина гемов.

— У его есть имя, Морита-сан.

— Я не состою в вашей клятве, капитан. Для нелюдей у меня нет имен.

То, что случилось с капитаном, напугало всех, а Тома — особенно. Он знал, что он не смелый. Тэка не делают смелыми, им это не нужно, они же не солдаты. Тэка делают дисциплинированными и конструктивно мыслящими. То, что корабль почти на сутки оказался почти под контролем Мориты — было, конечно, плохо, но другого конструктивного решения никто не находил. Морита был компетентен. Некомпетентность юного капитана тоже пугала Тома, но она была все-таки конструктивнее, чем нелояльность Мориты…

Том старательно держал курс, который показал ему Раймон. Он только старательностью мог искупить свою некомпетентность, и потому то и дело сверялся с инструкциями, оставленными ему Диком. Он знал, какая опасность может грозить кораблю на такой скорости, но не решался нарушить инструкцию, данную Моритой, боясь повторного нападения. И когда в корабле на несколько секунд погас свет, Том слегка запаниковал — но свет очень быстро включился снова, и голос бортмеха по внутренней связи попросил прощения за неудобства.

Том посмотрел на консоль — и ужаснулся — за те несколько секунд, что свет не горел, он умудрился свернуть с курса, и очень сильно! Он помнил все, что говорил Дик: поворотный маневр нельзя проводить резко, если не хочешь в лучшем случае зря истратить кучу энергии гравикомпенсатора, а в худшем — угробить экипаж. Он очень плавно подключил поворотные двигатели и два тормозных, и вернулся на прежний курс так, что сам не ощутил никаких перемен.

Он был доволен своей работой.

Будь на его месте Дик или хотя бы Рэй, они бы задались вопросом: как это корабль умудрился резко сменить курс, а никто при этом не ощутил ни малейшего толчка. Но инициативное мышление не было сильной стороной гемов тэка. Они прекрасно справлялись с поставленными задачами, но сами ставить себе задачи почти не умели.

Когда в рубку пришел Дик, Том очень обрадовался и, конечно, доложил о происшествии.

Дик счел, что отклонение от курса не могло быть большим, раз он не почувствовал ни его (он в это время был уже в сознании и вел с Моритой занимательную теологическую дискуссию, от которой до сих пор не мог толком прийти в себя), ни возвращения на курс. Он похвалил Тома и сменил его на вахте.

До дискретной зоны, через которую пролегал прыжок к сектору Ласточки, оставалось еще тридцать семь часов и за это время Морита имел еще одну занимательную беседу — на сей раз с леди Констанс.

Началось все с того же, чем закончилось с Диком: выслушав краткий отчет о корабельных делах, леди Констанс сделала Морите одно замечание: неплохо было бы называть гемов по именам.

— Сударыня, — сказал Морита своим обычным любезным тоном. — Этого вы не имеете права от меня требовать.

Он был сейчас очень смелым, потому что дело было во время ужина в столовой при кухне, и все гемы, в том числе Рэй, которого Морита все-таки побаивался, находились на вахте либо спали после нее, а Бет, которая могла бы поднять тучу пыли и наговорить резкостей, сидела в каюте с Джеком, ухаживая за ним после припадка.

— Почему не имею? — спросила леди Констанс. — Разве вы не слышали, как сказал Дик: на корабле не будет ни гема, ни естественнорожденного, мы все — одна команда.

— Я не только слышал, я еще и видел, — сказал Морита. — Видел оружие, которое капитан Суна носил за поясом. А еще видел, что важнее, какими глазами смотрел на меня морлок. Так что мне не хотелось спорить. Позвольте мне остаться твердым в своих убеждениях.

— Но это бесчеловечные убеждения, мастер Морита, — леди Констанс посмотрела сначала на брата, потом на Дика, словно ожидая поддержки, но лорд Гус слов не находил от возмущения, а Дик уже понимал, что из этого разговора толку не выйдет, и потому молчал, ожидая, что будет дальше.

— Нет, сударыня. Это вполне человечные убеждения. Бесчеловечно было выводить эту расу. Бесчеловечно было также внушать ей надежды, которым вы сами не дадите осуществиться. Их имена — символ этой надежды, лживое обещание того, что они когда-нибудь могут оказаться приняты в сообщество людей как равные.

— Настанет время — и мы заставим себя признать в них равных.

— «Заставим себя» — какой очаровательный оборот, сударыня. Он свидетельствует о том, что вы воевали за них, не будучи готовы признать их равными себе; что вы разрушили моей мир во имя того, во что еще не верите сами. Вашими же устами я вас обличил.

— Если бы мы не сражались за них, мы никогда не смогли бы признать в них равных.

— Ну да: сначала кучка церковников принимает догмат, а потом вся Империя тужится, пытаясь под этот догмат себя подогнать.

— Когда-то Церковь признала равенство перед Богом людей всех рас — раньше, чем это сделали любые государства. Нам не в новинку обгонять время.

— Боги мои, да ведь между последним людоедом из Конго и лордом Дизраэли разница меньше, чем между вами и вашим разлюбезным хвостатым вассалом! Дело даже не в том, как он выглядит — поймите, он иначе мыслит и чувствует; настолько иначе, насколько ни один человек иной расы, ни даже шеэд не может мыслить и чувствовать! Когда-то при помощи теологии, френологи и прочей чепухи белые пытались убедить себя, что черные созданы для рабского труда; но гемы и в самом деле созданы для рабского труда, над этим старались поколения генетиков, и искусственный отбор шел веками! Я восхищаюсь вашим упорством, но вам этого не переломить. Они неспособны к самостоятельному существованию в социуме, они могут жить только в зависимости от человека, и в конечном счете вы возьмете их в рабство, чтобы не оставлять их подыхать. Но вы будете гораздо худшими хозяевами, чем мы, потому что мы видим в них совершенное животное, а вы — искалеченного человека.

— Не могу понять, почему это сделает нас худшими хозяевами, даже если принять ваши слова за правду, — вступил наконец в беседу лорд Августин.

— А вы вспомните историю. Освобождение негров-рабов в южных штатах США и Бразилии вызвало массовую безработицу. Прежние хозяева кормили и защищали рабов, новые предоставили им свободу… подыхать с голоду. И мои слова подтверждаются — расспросите гемов, как им жилось на Джебел. Я вижу возмущение в глазах леди и предугадываю ответ: на Мауи совсем не так, там ама живут пасторальными рыболовецкими общинами под присмотром мудрых и добрых монахов. Но и на это есть историческая параллель: вы слышали о государстве иезуитов в Парагвае?

— Противники иезуитов любят рассказывать о нем всякие мерзости, — сказала леди Констанс.

— Они в основном лгут, — щедро улыбнулся Моро. — Иезуиты, прибыв в Парагвай, нашли, что индейцы-гуарани подвергаются совершенно бесчеловечным набегам работорговцев. Милосердные иезуиты пожалели индейцев и решили научить их защищать себя. Чтобы оказать отпор работорговцам, следовало объединить гуарани в большие и сильные общины, поселить в укрепленных фортах и создать из них войско. И иезуиты в этом преуспели. Правда, гуаранийскую государственность им пришлось создавать с нуля — у индейцев не было даже понятия частной собственности. У наследников Лойолы было лишь два образца для будущего государства — уже треснувший по всем швам феодально-монархический строй, все недостатки которого были иезуитам прекрасно известны — и строй, который описывали в своих книгах мечтатели-утописты вроде Мора, Кампанеллы и де Бержерака. Социализм, как его назвали позже. Его недостатки иезуитам предстояло открыть самим. Кроме того, установлению этого замечательного строя в Европе мешало то, что европейцы, несмотря на семнадцать веков христианства, все еще ценили собственность превыше своей бессмертной души. А гуарани вообще не знали такого понятия — «собственность». Этот трудолюбивый народ идеально подошел той муравьиной державе, которую отцы-иезуиты выстроили. Социализм с клерикальным уклоном. Заботливо ухоженные общественные поля и стада, сытость, грандиозный экспорт кож и кожаных изделий, ткани, зерна, какао — в обмен на оружие, лекарства и, как говорят сейчас, технологии. Одинаковые бараки, где живут туземцы, проложенные по линейке чистенькие улицы, браки по рекомендации святых отцов, секс по расписанию, роскошная церковь в центре правильного четырехугольного форта. Термитник. Индейцы сыты, защищены от бандитов, получают бесплатную медицинскую помощь и образование, которое получал в то время не каждый европейский ребенок. Вот только размножаются отчего-то плохо. Но это не главная беда. Главная беда в том, что, когда иезуитов, испугавшись их растущего влияния, из Парагвая выперли — индейцы напрочь оказались неспособны поддерживать себя в прежнем состоянии. Они разбежались из миссионерских сеттльментов по лесам и снова сделались полукочевым народом и легкой добычей разбойников. Тем более легкой, что разучились жить в лесах. Сударыня, а если Мауи все же заполучит Брюс — что станет с ама? Вы разве сможете вывезти их всех на Сирену или Тир-нан-Ог? Да и как они там будет жить без теплого океана?