Я, Хобо: Времена Смерти

Перемазанным флуоресцентной краской привидением, с невидимым (избежавшим "сардинок" по болезни) Хич-Хайком на буксире, я прошёл тёмными коридорами бубла-MEDIUM, отказался выпить крайнего с компанией беспечных пятнадцатилетних младых первой кладки, могущих разговаривать уже только шёпотом, но весело, жизнь им ещё казалась диковиной, нырнул в "улитку", долго ловил в невесомости горизонт и боролся с тошнотой, горизонт поборол, но проиграл тошноте, прибрал за собой, вышел в распределитель объёмов главный "ствола", на свету почистил комб Хайка, и полезли мы с Хайком по осевому тоннелю наверх. Я знал, где Шкаб, потому что знал, и всё.

Он там и оказался. Впрочем, найти его я смог бы и без алкогольных прозрений. Для обустройства "обитухи" "бублов" с переборок и перекрытий "ствола" поснимали почти поголовно фальшь-панели, и внутренности "ствола" просматривались необычайно широко в рабочий день, штатным образом осве-щённые - от кормовых тяжёлых переборок до танковых доньев в носу. Нынче свет в "стволе" погасили. Коридоры подсветили люминофорами, но основные пространства корпуса "А" бывшего титана "Сердечник" тонули во тьме. "Ствол" был безжизнен, но Шкаб (в числе исчезающе малого числа моих знакомых) любил невесомость. И я увидел сквозь решётки, вдали, в районе вертикальных выгородок бывшего отсека диспетчерской ЭТО, яркое белое пятно.

Пыхтела вентиляция, разрастаясь эхом, шевелились волосы - от сладкой жути одиноких пространств? от сквозняков? от прохождения через карманы неравных давлений в непро-дуваемых закутках?… Я почти протрезвел по пути к огоньку Шкабовой компании. Ну а Хич-Хайк и не пил.

В ста метрах над недостроенным выносом Порта Грузового есть небольшой отсек-цистерна: как раз за блоком бывшего ЭТО направо и полупалубой выше. Это, по штатной схеме, - наблюдательный пункт сменного диспетчера, там запланировано окно в полукруглой стенке отсека, резервный переносной пост, всё такое прочее. От окна сейчас была только рама, с вместо стекла - двумя секциями фарфоровой заглушки. Воздух сюда не протягивали, отопление тоже. Невесомость - самая мягкая подушка на божьем свете, по умолчанию нивелирующая все вообразимые вещи для удобства нахождения человеческих тел в пространстве. По отсеку протянули десяток лесок. На лесках и существовали гости Шкаба. Избранные гости. Мьюкома не было.

У каждого допущенного в пределах досягаемости были бутылка и поднос с закуской. От электрощита ЭТО бросили времянку с лампой для освещения, она и освещала собрание снизу, с "пола". С той же времянки ели электрообогреватель и пяток вентиляторов, прискотченные к переборкам. Но вентиляторы были выключены для тишины. Разговор шёл тихий, приятный.

Дышали с паром - очень уютно - и беседовали: Шкаб ("Проходи, Марк! Мы тут беседуем. Вот тебе бутылка. И ты, Хайк, старик, давай, будь здесь", Френч Мучась (молча посторонился, шевельнув леску, перепасовал мне пущенную мимо меня бутылку), Туча, Джон Ван-Келат (тщательно курящий свой золотистый мундштук), Мэм ("Как т-ты себя чувствуешь, д-дорогой?"), Карен Ёлковский, вездесущий неутомимый Стада с гитарой ("И ты сюда? А там они все - что спят, что нет, чего мешать; а я, ейбо, не допил…"), Кислятина (дотянулся, пожал мне руку, пожал руку Хайку, и Хайк спросил его, не подбросит ли до Земли: он любил Кислятину)).

Я выбрал себе лесочку, пососал на пробу из пластиковой бутылки мягкого слабого пунша, расслабился и вступил в компанию слушателем. Я попал на середину очередного тоста. Тост держал Кислятина. Увидев, что я устроен, он начал второй акт.

- И ты знаешь, как я тебя не люблю, Шкаб, - говорил он тихо, но с заметным пафосом. - И вот почему. Ты очень злоязыкий космач. Я понимаю шутки, Шкаб! Я люблю удачную шутку не меньше, чем не люблю тебя. Но есть пределы. Есть, - он совершил паузу и повторил: - Есть табу! О чём можно шутить, о чём шутить нельзя… - Кислятину слушали с подлинной внимательностью. Серьёзный, сосредоточенный настрой компании я ощутил прямо от входа, если не раньше. - Суеверия - полезная штука, товарищи! Суеверия, традиции… - Он подумал. - Приметы. Есть примета. Сунешь универсальный ключ в чехол головкой вниз - крайний клапан, этим ключом проставленный, треснет. Надо, если перепутал, ключ вынуть из чехла и поцеловать. Тогда, может быть, обойдётся. - Он вытянул губы дудкой и громко чмокнул. - Поцеловать. Понимаете, товарищи? Ну, вот так. Глупо? Глупо. Но я не позволю, как начальник ЭТО, это вышучивать. Скажите, вот вы все тут космачи повисли: ну какое отношение к гомосексуализму имеет предотвращение аварии клапана?

- Ключ - мужского рода, - серьёзно предположила Туча.

- Но ведь это глупо! - сказал Кислятина. - Глупо или нет? Ты, именинник, помолчи. Пусть люди скажут.

- Очень глупо, - заявил Ван-Келат.

- Вот ты имеешь в виду сейчас - что? - спросил Кислятина. - Глупо шутить над приметами, могущими предостеречь от аварии? Скажи, шкипер. Или глупо верить в приметы? - Он сильно икнул. - Извините. А? Шкипер Ван-Келат?

Ван-Келат задумался, и Кислятина про него забыл.

- Мы тут все празднуем твой день рождения, Шкаб, - сказал Кислятина. - И я хочу пожелать тебе, Шкаб, дружище… Что? Быть более серьёзным, вот что. Как-то более серьёзно, ответственно относиться к работе экслуав…тационно-тех-нического отделения, понимаешь? Ты меня вышутил, а я с-суну… суну ключ в чехол головкой вниз, а потом п… пос… постесняюсь его поцеловать… и вот тебе готова авария. Вот тебе и аноксия, отравление, пожар… Да, вот тебе и пожар. Ты меня понимаешь?

- Я тебя понимаю, Миша, - сказал давно кивающий каждому слову Кислятины Шкаб и вскинул бутылку. - Чтоб нам без пожара!

- О! - сказал Кислятина. - Вот наконец ты очень правильно сказал. За без пожара, космачи!

Мы выпили за без пожара. Заговорила Мэм, и успокоенный Кислятина из блестящего оратора (а мне, например, очень понравилось его выступление) с энтузиазмом, выразившимся очень ясно на всём его лице, парой душевных судорог превратил себя в благодарного слушателя.

- Люка, - произнесла Мэм. - Какую мы п-пьём уже, а? А про лимоны т-ты забыл?

- Тьфу! - сказал Шкаб, проливая в невесомость не меньше глотка пунша. - Навилона! Телятина я… Забыл! Марк.