Малой кровью

— Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?

— Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.

— Ты ждешь. Что-то происходит?

— Да. Мне больно и странно. Много раз. Так еще не было. Было — один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд — кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я еще вспоминаю: Виола — это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовет меня Снежинкой — так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, — потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы все время спрашиваете?

— Это такая игра. Мы спрашиваем что попало. Ты отвечаешь что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?

— Нет.

— Хочешь варенья?

— Нет.

— Хочешь, мы позовем Пола?

— Нет.

— Тебя зовут Рита Симонс?

— Нет.

— Все, продолжать бесполезно. Она замкнулась.

…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряженно прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка — хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три — нет, уже четыре — года назад, эпидемия белой волчанки, ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять — а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе все по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька все равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-ле-е-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» — как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как ее… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она — назло! — была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…

…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается — брак по расчету, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного — как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьешь из горлышка по очереди, а потом Санька