Статус неизвестен (СИ)

-Никто и не надеялся что это будет нечто вроде пикника на лужайке. А хотелось бы, - и Рон обыденно и как-то по особенному бесхитростно улыбнулся товарищам.

Ища, нащупывая безошибочное путеводное чувство, не торопясь, но и не пренебрегая обстоятельствами, не открывшая лик идея предчувствием витала в воздухе, примеряясь к пиршеству трактовок. Теснясь шелестели листья как шопот подсказок. В медленном запахе расточалась грусть. И до них что-то стало доходить.

-Твой скрадок был на мыске, балабол, а мне пришлось больше прыгать по кюветам и залегать у обочин дорог, - звонко с обидой заявил Парс, смахивая с бровей бисеринки пота.- Тракт охраняет стрелковый полк. Там без шума не пронырнешь, у них прекрасный навык затаивания. Кругом группы досмотра. Переворачивают в верх дном любой подозрительный груз или багаж. Могут по несколько раз проверять. Везде заглядывают и все ощупывают. Гужевой транспорт, пролетки, кареты, фургоны, омнибусы, автобусы, электробаги, монотроллеры, легковые и грузовые машины обыскивают соблюдая максимальную собранность и все примечая. По окрестностям рыскают спец войска. Движение по основной магистрали застопорилось на несколько километров. Повсюду полно вышколенных, решительно настроенных ребят, не слишком уютно чувствующих себя в штатском, слоняющихся без дела и при этом притворяющихся очень занятыми. Я был вынужден ретироваться, когда на меня густой струей помочилось сверху лохматое чудовище запряженное в похоронную повозку и опуская ногу поскребла когтями разбрасывая помет. Думал от радости скончаюсь. Уставший и провонявший вернулся сюда не добыв никаких облегчительных новостей.

Иллари хмуро оглядел товарищей. Взгляд затлел ярким злым огоньком. Разведданные были неумолимо исчерпывающими. Прямой и наиболее явный путь оказался, к тому же, и единственным. Космодесантники прекрасно осознавали очевидность ловушки, поэтому решили отступить.

Для продвижения вперед больший остаток дня был потерян.

ПРАВОВЕРЖЕЦ

Чистый как роса обертон звонницы просторным током омахивал редисовый купол храма, оповещая о вечернем молебене. Дома жались гребницей к площади возле храма, тесно лепились не желая уступать друг-дружке намоленого места, отгородив окраины от почетного центра Норингрима. Белое кипящее светило подтесало донышко об косые, резаные края крышь, напоминая те чуть примятые цветы, которые бережно нес пехот-командер. Стекла домов залила розовая глазурь. Тон неба стал голубовато сочным, мутновато мягким и чуть прохладно свежим, быстро темнея у самого края.

-Будет гроза,- спрогнозировал Ульрих идущий чуть поодаль от Самородова. Он уже был готов лететь отсюда и его волновала лишь метеосводка.

Что для него эта улица, принявшая их в себя, зачерпнув широкими краями из опаленного войной бурлящего солдатского котелка в текучее, устоявшееся, гармоничное, живое и целое, излучающее идущий из детства незыблимый порядок вещей. Набежавший из переулка ветер обнюхал их, как огромный, потерявший хозяина пес, почуявший что-то знакомое и притих, затосковав от своей ошибки.

Самородов обернулся не убавляя шаги и переложил букет в другую руку. Ульрих осанисто вышагивал, перебирая взглядом выступающие фронтоны и островерхие крыши как возможные огневые точки. Он не ощущал сладостного, ошеломляющего вороха воспоминаний. Предположительной тонкости навеваемых улицей грез.

" Но весну-то он должен видеть и понимать, как нечто большее, чем просто явление природы? ",- недоумевал командер.

Охраняющий его рыжий атлет был спокоен и от скуки едва заметно поигрывал мышцами, не понимая ни чувств пехот-командера, не помышляя о самой их возможности и недовольно поглядывал на букет.

Вновь всплывали позабытые, невыветрившиеся намеки юности. Вдруг стали проявляться стропила флигелей, знакомые до облупившихся трещин фасады домов. Прогретые светом дощатые ограды палисадников, словно и улица тоже стала узнавать его своими отдельными предметами. И верилось, что в колебаниях и переливах вечности Валеркин звонкий мальчишеский голос еще живет в самых далеких, запамятованных закоулках этих улиц и теряясь, шепотом доносит, тише легчайшего ветерка, ощущение дома. Вот уже в дали, узкой, казавшейся когда-то такой широкой, улочки, завиделась школа. Ее высокий силуэт каронованый зубчатым франтоном крыши был украшен по углам башенками соединяющими внешний коридор второго этажа. Две широкие белокаменные колоны указывали на вход в здание на первом этаже. Большие, кованые под карту звездного неба ворота были распахнуты, а в школьном дворе, вечным праздником жизни, бегали дети.

Услужливая память как правило возвращала его воспоминаниям именно к этой отправной точке.

Утро. Самая рань. Он наконец стряхнул с себя сладкий сон. Пахучим ворохом красноплодный налив гнет ветви в распахнутое окно. Незрелый. Валерка переползает через вздрагивающую от храпа кровать. Еще влажный от росы подоконник едва не опрокидывает его на вскопаные матерью грядки прямо под окном. Чтобы не разбудить вернувшегося поздно подвыпившего отца он вытирает грудью мокрый край и кончиками ботинок нащупывает землю. След на рыхлом грунте ему кажется провалом. И эта игра в самого себя позволяет все сделать незаметно. У Валерки нынче столько дел за которые стоит поквитаться. Отстранив живую доску в заборе он выбирается на улицу. Свобода в оба конца, где исповедальня только за краями еще непробованной жизни.

Крапинками в глазах щурилось начисто выплаканное небо и хотелось идти на руках, чтобы из озорства замазать подошвами высь его и голуболикую глубину. Но когда Валерка пригляделся, то увидел на небе радугу и поддернув штаны, козля головой, пошагал вперед.

Когда папашу причисляют при жизни к пантеону святых, к его сыночку отношение особое. Не сомневайтесь. На проступки Астрела смотрели поверхностно и не заостряя замечали во всяком деле, где и пользы от него ни на грошь, а приобщали к самым вдохновителям. Валерка терпеть не мог расчетливую стройностиь несправедливых оценок и решений. Но это он теперь, спустя много лет, так научился думать о нем. А тогда Валерка просто считал Астрела харчком, оплешком, чухой и вообще рохлей цыпланогой.

Учитель чистописания Мористэр, похожий на чванливого ворона, прохаживался, заложив руки за спину и покручивал длинную металическую линейку, гремя диковатым басом:

-Будете у меня языком доску скаблить, занозами закусывать, олухи креста не ждущие. На три раза краской лакировать и за попки вспухшие хвататься пока не сознаетесь кто классную доску стеарином натер!

Класс затих и втянув головы в плечи ждал продолжения. Покрошившаяся, на половину вышерканая о черную доску свеча лежала в парте, запрятанная под стопку учебников. Валерка выпросил ее у храмового причетника и притащил в школу, загодя извозюкав скользким бруском всю классную доску.

Мел осыпался но не писал, скользя по вощеной поверхности. Пока Мористэр соображал в чем причина, скрипел мелом что-то недоуменно бормоча себе под нос, класс не сдержался. В начале пискнул кто-то, как мышь под веником, и предательски ехидно захихикали остальные, заставляя Валерку Самородова чувствовать себя на вершине самой что ни наесть геройской славы.

Вдруг нервно мечущийся по классу Мористэр остановился и оттопырив заячью губу потребовал:

-Ну-ка всем руки задрать. Я вас, членистомозгие кровососы, на чистую то воду выведу. Что ты мне суешь! Ладони показывай давай, - и без проволочки быстро пошел между рядами.

Цыплячья грудь Астрела похерила все заслуги Валерки, перегородив проход перед Мористэром:

-Это я доску натер,- и он предъявил испачканые стеарином руки.

Они с Валеркой сидели за одной партой и Астрел вытащил огрызок свечи, для пущей убедительности, как подарок любимому учителю на день знаний.