Повести о космосе (сборник)

– Это сложно, – признался я.

– Копия довольно неудачная. На оригинальном материале смотрится лучше.

– Но и так очень красиво!

– Благодарю. Моя кисть. Жаль, ты не можешь понять язык линий. Но ты осознаешь, что создание подобного требует большого труда.

– Осознаю.

– Ты видишь перед собой сильно упрощенную структурную формулу гипервируса, которую разработал мой род. Я создала эту каллиграфическую поэму в одиночку. Над гипервирусом трудились все мои родственники–мыслители и сотни наемных ученых. Он предназначен для формирования второго управляющего центра у разумных особей вашего вида.

– Я начинаю тебе верить. Но как вам удалось подменить новостные пилюли Галеацци и Смыглы? Смыгла ведь тоже был вашим неявным агентом?

– Конечно. Но больше я тебе ничего не могу сказать. Ты уже знаешь достаточно, чтобы понять детали.

– Один, последний вопрос!

– Так и быть, – нехотя согласилась Ресту–Влайя.

– Я… я тоже ваш неявный агент?

– Сделай себе анализ крови – и узнаешь.

Ответ, достойный начальника Бюро–9. Она здорово повзрослела за эти годы. Из заводной девчонки–скаута превратилась в настоящую дьяволицу.

Впрочем, а кем был я сам? Вот то–то.

В дальнем углу неожиданно громко хрустнули скомканные листы, которыми я вытирал черную пыль. Замечательная бумага не хотела держать приданую ей Искандером–вандалом уродливую форму. Она расправлялась из последних сопроматовских сил.

Чуткая Ресту–Влайя обернулась на звук, крутнувшись вместе с креслом.

Что–то ее заинтересовало. Она встала и, похоже, решила разглядеть «хру–стя–щие ли–сты» поближе.

Я не стал говорить банальные фразы вроде «это всего лишь бумага» или «оставь ты этот мусор».

Я смаковал каждое мгновение отсрочки.

С вражеским вирусом в крови или без него, с плохими идеями или совсем без идей, я обречен продолжать переговоры. Ведь это последняя линия обороны, которую еще удерживает Сверхчеловечество.

Что предложить тойлангам в обмен на мир во языцех? Какую последнюю рубаху символически сжечь, чтобы владетели пространства испытали свое треклятое наслаждение мщением?

Ресту–Влайя подобрала листы, на ходу разгладила их и вернулась в кресло.

– Что это такое?

– Всего лишь бумага.

– Не всего лишь. Ты можешь объяснить, что на ней изображено?

Она положила листы передо мной на стол.

Факсимиле листов из старинных рукописных книг. Рамы из спиральных и плетеных узоров, внутри – пучеглазые люди с книгами в руках. На одном из листов было нарисовано Распятие.

Подписей под иллюстрациями не было. Только номера.

– Здесь, на кресте – Иисус Христос, основатель одной из земных религий. Остальных не знаю.

– Кто это рисовал? Люди?

– Разумеется!

– Вот как, – если не интонация (эмулятор по–прежнему однообразно рявкал), то сама структура фразы была новой. Я бы сказал – ревнивой.

– Откуда эти листы? Отсюда? – спросила Ресту–Влайя, указывая на книгу, лежавшую на полу особняком от других.

– Кажется, да.

Она подняла толстый вишнево–красный том, открыла его, полистала.

– Он написан не на Языке.

Я пригляделся к обложке. Книга называлась «Hiberno–Saxon Art of Book Illumination». Английская, стало быть. А что такое «гиберно–саксон»? Бог весть…

– Да, эту книгу издали не меньше пятисот лет назад. По нашим меркам, она достаточно ценная. Но, конечно, не такая ценная, как те уникальные рукописи, страницы из которых в ней воспроизведены.

– Не поняла. Изображения вашего религиозного лидера, они не создавались специально для этой книги?

– Разумеется нет. Та книга, которую ты держишь, отпечатана в типографии. В количестве нескольких тысяч экземпляров. А иллюстрации, которые помещены на ее страницах, были созданы давным–давно в одном экземпляре. Им, наверное, две тысячи наших, земных лет. Тогда на Земле не было типографий. Книги писали вручную. И снабжали картинками – тоже нарисованными вручную. Каждая такая книга уникальна.

– Эти рукописные книги сохранились?

– Большинство погибло. Но некоторые сохранились, конечно. Иначе что было бы изучать нашим ученым и тиражировать нашим типографиям пятьсот лет назад?

– А сейчас вы этим не занимаетесь?

– Как тебе сказать… Есть чудаки, которые занимаются. Их, наверное, человек сто на все Сверхчеловечество.

– Вы больше не рисуете так? – она показала мне книжный разворот, где слева был расположен текст, а справа – прямоугольник без текста, заполненный разноцветным головоломным узором. Я сравнил его с декоративным обрамлением поэмы, которую показывала мне Ресту–Влайя, и не без злорадства пришел к выводу, что безвестный земной мастер накручивал завитки по меньшей мере не хуже.

Я заинтересовался иллюстрацией. Нашел в книге ссылку. Английский похож на Язык, поэтому худо–бедно мне удалось прочесть:

«Ковровая страница из Личфилдского Евангелия. Середина восьмого века. Раньше книга хранилась в Личфилдском соборе, теперь – в Британском Музее.»

– Искандер, ты не ответил. У вас есть люди, которые умеют так рисовать?

– Не уверен. По–моему, этому сейчас нигде не учат. Ты видела барельеф на башне нашего посольства?

– Уродство.

– Кажется, в последние века только это и считается красивым. Этому – учат. Другому вряд ли.

– У вас звездолеты красивые, – неожиданно признала Ресту–Влайя. – А постройки никуда не годятся.

– Не буду спорить.

– Так, искусство у вас все–таки раньше было. А несколько веков назад закончилось. Остались только звездолеты и башни с барельефами. Я правильно понимаю?

Она была не на все сто процентов права. Но на девяносто девять – уж точно. Один процент не стоил спора.

– Правильно. Искусство умерло, осталась одна только история искусства.

– А как так могло случиться?

– Никогда над этим не думал.

– Кажется, я знаю! – обрадовалась Ресту–Влайя, не думая ни секунды. – Ваши органы общественного контроля ужесточили правила для тех, кто хотел заниматься искусством. И ваш аналог Испытата стало получить практически невозможно! Мы тоже полтора столетия назад сталкивались с этой проблемой. На испытаниях погибали три из каждых четырех соискателей. Если бы Единое Управление Пространства не упростило процедуру…

– Постой, постой. Ты остроумна, но ты не угадала. Тебе, наверное, будет это странно слышать, но любым искусством у нас может заниматься кто угодно. Для этого не требуется особых удостоверений.

– Не может быть!

– Уж поверь.

– Но ведь вашим воинам, например, удостоверения требуются?

– Обязательно. И инженерам. И пилотам. И много кому еще. Но писатели, поэты и художники у нас почти никогда не проходили официальных испытаний. Была эпоха, когда в некоторых странах существовали учебные заведения, которые после очень легких по вашим меркам испытаний выдавали удостоверения писателей или художников. Но мне не известно, чтобы это принесло заметные результаты. Наоборот, в ту эпоху и начался закат наших искусств.

– Выходит, дело не в строгости законов, а в избыточном попустительстве лентяям и проходимцам?

– А вот это может быть.

– И все–таки, дело не только в попустительстве. Если бы у нас отменили закон об Испытате, стихосложением занялись бы сотни и тысячи самовлюбленных болванов. Но это не отменило бы моего, например, выбора. Я все равно занималась бы каллиграфией, преумножала прекрасное и прославляла свой род. И десятки других одаренных тойлангов тоже. Лжетворчество болванов было бы посрамлено. Им пришлось бы от стыда съесть красного носача и подохнуть!

– Я думаю, ты слишком хорошего мнения о болванах, – деликатно возразил я. – Может, у вас они такие сознательные и стыдливые, но у нас ими набиты все новостные каналы, рекламные агентства и дизайнерские фирмы. Увы, никто из них не ест красных носачей и тем более не спешит подохнуть.

Мою иронию она не оценила.

– Это не важно – пусть живут, если им честь не дорога. Но я все равно не понимаю, почему ваше Сверх–че–ло–ве–чес–тво умудряется жить. Ты позволишь – я немного подумаю?