Рассказы

Неистовый лай в первый миг только раздосадовал меня. Я повернулся на другой бок и сонно буркнул:

– Замолчи, глупая собака.

Но дремота длилась лишь долю секунды; тут же я совсем очнулся, вернулось сознание, и с ним пришел страх. Страх одиночества, страх безумия.

Я боялся открыть глаза, боялся увидеть. Рассудок говорил мне, что еще ни одна собака не ступала на поверхность этого мира, что между мной и Лайкой – четверть миллиона миль в пространстве, больше того – пять лет во времени.

Тебе приснилось,– сердито сказал я себе.– Не будь идиотом, открой глаза! Крашеные стены, вот все, что ты увидишь.

Разумеется, так и было. Крохотная кабина пуста, дверь плотно затворена. Я был наедине со своими воспоминаниями, во власти неясной печали, которая часто овладевает человеком, когда яркий сон сменяется тусклой действительностью. Ощущение утраты было настолько горьким, что хотелось снова уснуть. Хорошо, что я устоял: в тот миг сон был равносилен смерти. Но я не подозревал этого еще пять секунд – целую вечность, которую я провел на Земле, ища утешения в прошлом.

Откуда взялась Лайка, так и не удалось установить, хотя сотрудники обсерватории расспрашивали знакомых, а я поместил несколько объявлений в газетах Пасадены. Я нашел ее – одинокий, брошенный комок шерсти – на обочине шоссе летним вечером, направляясь в Паломар. Я не любил собак, вообще не любил животных, но нельзя же бросить беспомощное маленькое существо на произвол судьбы, которую олицетворяли стремительные автомашины. Подавляя отвращение и жалея, что нет перчаток, я подобрал ее и затолкал в багажник. Мне вовсе не хотелось рисковать обивкой моей новенькой машины, а в багажнике собака, как мне казалось, не могла натворить большой беды. Я ошибся.

Остановив машину возле «Монастыря» (жилой дом для астрономов, где мне предстояло провести следующую неделю), я без особого восторга изучил свою находку. Сперва-то я думал отдать щенка сторожу, но тут песик заскулил и открыл глаза. Он смотрел так беспомощно, так доверчиво… Словом, я передумал.

После я иногда жалел об этом, правда, недолго. Я и не подозревал, сколько хлопот может доставить подрастающий пес, намеренно и нечаянно. Счета за чистку и починку росли, особенно страдали мои носки и «Астрофизический журнал». Но в конце концов Лайка научилась вести себя и дома, и в обсерватории; мне кажется, из всех собак только она одна побывала внутри купола, где помещался двухсотдюймовый телескоп. Там она могла часами тихо лежать в укромном уголке, а я занимался наладкой в своей клетушке; ей достаточно было слышать мой голос. Другие астрономы не меньше моего привязались к ней (имя «Лайка» предложил наш физик, старик Андерсон), но с самого начала она была моей собакой и больше никого не слушалась. Да и мне она не всегда подчинялась.

Это было великолепное животное, почти чистокровная восточноевропейская овчарка. Видимо, из-за этого «почти» ее и бросили. (До сих пор злюсь, как вспомню, а может быть, это зря, ведь я не знаю, как было дело). Если не считать двух темных пятен над глазами, она была дымчато-серой, с мягкой, шелковистой шерстью. Когда уши торчали, она казалась необычайно умной и внимательной. Обсуждая с коллегами типы спектров или эволюцию звезд, я готов был поверить, что Лайка следит за нашей беседой.

Я по сей день не могу понять, почему она так привязалась ко мне; даже среди людей у меня друзей очень мало. И, однако, когда я после долгого отсутствия возвращался в обсерваторию, она выходила из себя от восторга, прыгала на задних лапах, опираясь передними на мои плечи (она шутя дотягивалась до них), и радостный визг совсем не вязался с могучим ростом Лайки. Уж я старался не уезжать надолго; в дальние путешествия нельзя было взять с собой собаку, но в коротких поездках она почти всегда меня сопровождала.

Лайка была со мной и в тот раз, когда я поехал на север, чтобы участвовать в этом злополучном семинаре в Беркли. Нас приютили мои друзья по университету. При всей их учтивости было очевидно, что их не радует присутствие в доме такого чудовища. Я заверил хозяев, что Лайка ведет себя безупречно; с большой неохотой они разрешили мне держать ее в комнате.

– Сегодня ночью вы можете не бояться грабителей, – сказал я.

– В Беркли грабителей нет,– последовал ответ.

Но среди ночи мне на миг почудилось, что они ошиблись. Меня разбудил яростный визгливый лай, я слышал от Лайки такое только раз – когда она впервые увидела корову и не могла понять, что это такое. Бранясь, я сбросил одеяло и нырнул в мрак незнакомого дома. Главное утихомирить Лайку, не дать ей разбудить хозяев, если только я не опоздал. Грабитель, конечно же, давно удрал. Я от души надеялся, что это так…

Несколько секунд я стоял возле выключателя на лестничной площадке. Зажигать или не зажигать? Наконец я рявкнул: «Молчи, Лайка!» – и нажал кнопку; холл внизу озарился ярким светом.

Лайка неистово скреблась в дверь и продолжала визгливо лаять.

– Если тебе надо погулять,– сердито сказал я,– вовсе не обязательно поднимать такой шум!

Я спустился, отодвинул задвижку, и собака ракетой вырвалась наружу.

Было тихо, безветренно, лунный серп боролся с санфранцискским туманом. Стоя в светлой мгле, я смотрел через залив на огни города и ждал Лайку, чтобы отчитать ее по заслугам. Я все еще ждал, когда – во второй раз в двадцатом столетии – пробудились от спячки здешние подземные силы.

Как ни странно, я не испугался, во всяком случае, в первый миг. Помню, прежде чем я осознал угрозу, две мысли мелькнули у меня в голове. «Уж эти геофизики,– сказал я себе,– могли бы хоть как-то предупредить нас». И удивился: «Вот не думал, что от землетрясения такой шум!»

Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный. О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только на следующий день спасателям удалось увезти меня: я отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолета, чтобы Они это понимали? Не упрекну их и за то, что они сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило среди обломков и пожарищ…