Третий берег Стикса (трилогия) (СИ)

— Кузнец пусть чинит, ему на то дано отпущение. Кому охота греха набираться? — непонятно пояснил Матвей, и Саша решил не расспрашивать, почему замена обыкновенного подшипника считается прегрешением.

Матвей ехал заметно медленнее, видимо, из боязни потерять колесо, когда же медведь свернул, ворча, на разбитую, всю в колдобинах, грунтовую дорогу, пополз так, будто спереди всё ещё тащился тяжело груженый экипаж мощностью в одну заморенную лошадиную силу. Нос медведя то указывал в небо выше макушек дерев дальнего леса, то нацеливался ухнуть в затопившую колеи зеркальную, с отражением облаков, гигантскую лужу. Волков, занятый преимущественно тем, чтобы усидеть и не ткнуться носом в стекло, пейзаж на некоторое время оставил без внимания и, когда Матвей остановил машину у края чахлой рощицы, вздохнул с облегчением. Выяснилось однако, что рано радоваться, ещё не приехали.

— Я сейчас, — бросил, вываливаясь из двери, сатир.

«Что это ему приспичило?» — оглядываясь лениво и без особого интереса, подумал капитан. Щёлкнул замок, пискнули петли пятой двери, меж подголовников задних сидений показалась озабоченная сатирова физиономия, Саша услышал: «Куда же я его…» — и Джокер скрылся за сиденьями. Зашуршал чем-то, сказал победно: «Ага, вот ты где!» — шумно завозился, то высовывая голову, как Петрушка из ящика, то снова прячась. В конце концов грохнул дверью, обежал машину и сел за руль, но теперь на нём был не чёрный комбинезон волкодава, а белые, грубой выделки одежды: штаны и балахон, перетянутый матерчатым поясом. Выражение лица Джокера тоже заметно переменилось, стало благостным, сладким, даже приторным.

— Слава солнцу красному, — пропыхтел он, запуская двигатель, — Шакьямуни слава. Грешным делом показалось, что посеял я где-то эти их тряпки белые. Пришлось бы тогда подъедаться у Решетилова, а жратва у него, прямо тебе скажу, хуже некуда.

Обогнули рощицу, дорога пошла через поле, трясти стало меньше. Впереди, как остров в зелёных травяных волнах, безлесная горушка, на ней, словно сдвинутая набекрень шапка, крыша большого дома. И чёрный дым в небеса.

— Жрёт он кашу одну с овощами, непонятно даже, почему здоровый такой, — сладко улыбаясь и кивая самому себе рассказывал Джокер. — В прошлый раз, когда он медведю губу менял после того, как выскочил мне под колёса блохастый…

«О небо, опять!» — мысленно застонал Саша, но слушать нужно было, чтобы понять, кто такие манихеи, почему кормятся лучше некого Решетилова, о котором известно было уже, что работает кузнецом и продал не так давно Матвею губу медвежью новую, муховскую. Пришлось опять всё это безропотно выслушать, но оказалось — зря, потому что новой информации рассказчик добавил не очень много. Сказал: «Но на этот раз мы отведаем манихеевой пищи праведной», — и замолчал, пожевав губами и сглотнув слюну.

Холм с бревенчатым строением на лысой макушке приближался, медленно поворачиваясь, словно бы для того, чтобы дать подъезжающим оглядеть свой диковинный головной убор со всех сторон. И Саша разглядывал двускатную, чешуйчатую, словно спина доисторического ящера, крышу; приземистые сараи и сарайчики; длиннейшую трубу, чадящую чёрным не хуже вулкана средней величины; и змею-дорогу, что разлёглась погреться на южном склоне, неосторожно сунув голову под арку ворот. Тут-то ей и досталось по шее гигантскими створками, как гильотинными ножницами.

Нужно сказать, дом, приткнутый в стороне от проезжей дороги, видом своим независимым давал понять всем и каждому, что ни в ком и ни в чём не нуждается, но когда медведь стал взбираться на склон, показались позади холма в лощине крыши — россыпью. Всё-таки неподалёку было селение.

— Что там?

— Манихеевка, — ответил сатир.

Глава девятая

— Шо, опять ты? — сказал Матвею кузнец, опершись о крышу автомобиля. Саше было видно только нижнюю половину лица, полные губы, щёки с ямочками над чёрным от сажи фартуком. Но тон вопроса сомнений не оставлял: глаза хозяина кузницы, должно быть, иронически прищурены.

— Это ты вместо «здравствуйте»? — недовольно буркнул Матвей.

— Здравствуйте, господин жулик! — уважительно поздоровался кузнец, отвесил поклон, и тут увидел рядом с Матвеем Волкова.

— А, так ты не один, — проговорил он. — То-то я гляжу, чего это ты себе «выкаешь». Ну шо, здравствуйте, господин хороший.

Он вытер о фартук руку, без труда дотянулся ею через салон — знакомиться.

— Александр, — представился капитан, отвечая на крепкое рукопожатие.

— А меня зовут Осипом, по фамилии Решетиловым.

— Лопату свою убери, — попросил прижатый к спинке сиденья Джокер, — Одеяние мне вымажешь.

— Ну да, ты ж у нас весь в белом, — проговорил участливо Осип, убрал руку и поинтересовался уже без иронии. — С чем хорошим пожаловали?

— Дай во двор сначала заехать, — попросил, оправляя на себе балахон, Матвей.

— Заезжай и к боксу сразу же, к тому, шо с подъёмником.

— Чур меня, — с отвращением отозвался сатир, но во двор въехал. Слева проплыло крыльцо с точёными балясинами. Медведь нацелился в тёмный прямоугольный зев длинного сарая, но заезжать не стал, остановился, устало урча двигателем.

Саша, не дожидаясь приглашения, вылез, — надоело сидеть, — побродил, разминая ноги, — онемели до иголок, — заметил краем глаза, как плавно, почти беззвучно съехались воротные, крашенные серой краской, створки, подивился, но так и не определил, каким чудом это произошло. Привык уже, что все механизмы в Княжествах работают с лязгом, рёвом и копотью; ворота Решетиловы оказались приятным исключением, и подвижностью своей обязаны были не иначе как электродвигателям. «Но откуда у него здесь электричество?» — подумал мельком Волков, однако мысль в голове не задержалась. Жар июньского солнца лёг на плечи и затылок. Пахло скошенною травой. И звуки какие-то сухие, трескучие. Думать лень. Саша потянулся, заложив руки за голову, пытаясь понять, кто стрекочет: «Цикады? Кузнечики?»

— Так вот, — встретил Осипа вылезший из машины сатир. — Загудело что-то. Само, я ничего не…

— Я слыхал уже, не глухой, — пресёк оправдания мастер, — и понял, шо само оно. Само разбило подшипник ступицы правого переднего колеса, ты, понятно, тут ни при чём.

— Чур меня, чур! — опять отмахнулся Матвей.

— Ага, как подшипник, так чур, а по ямам козлом скакать это тебе не чур. Заезжай, говорю, на подъёмник, чурка ты необструганная.

Ворча недовольно себе под нос, сатир уселся за руль, загнал машину в сарай и во тьме зажглись красные фонари, зачем-то вделанные в заднюю дверь машины. Горели недолго, сразу после того, как погасли, хлопнула дверца и Матвей снова выскочил на залитый солнцем двор, но не с пустыми руками — прихватил чемодан. Вид его живо напомнил Волкову суетливого медика, вылетевшего с санитарным ботом по вызову.

— Держи, — сказал он, протягивая ценный груз Волкову, и покосившись на кузнеца, добавил:

— Зря в салоне бросил.

— Нет уж, — сказал Волков и сунул руки в карманы, не желая прикасаться к чемодану, из-за которого погибло столько народу. — Пусть у тебя будет.

— Мгм, — промычал, расплывшись в улыбке, сатир. — Доверяешь, значит. Правильно. Пойдём со мной, отведу тебя к манихеям. Время обеденное.

Саша оглянулся на кузнеца, прикидывая: «С этим бы пообщаться. Но Матвей чурается. Что делать, к манихеям идти или здесь остаться? Нет, сперва Осипа расспросить не мешало бы с глазу на глаз», — и вместо ответа спросил у мастера:

— Надолго это?

Решетилов помялся, но отвечать ему не пришлось.

— А нам торопиться некуда, — неожиданно беспечно проговорил сатир. — До вечера уехать всё равно не получится, я Осипа знаю, то не так, это не эдак, глядишь — на дворе темно. Ночлега лучше чем в Манихеевке поблизости не найти, вот и заночуем у них. Мне бы, — и-эх! — выспаться не мешало бы. А завтра на свежую голову… Слышь, Саша, так идёшь ты со мной к манихеям, или я сам? Жрать, понимаешь… То есть, кушать что-то очень уж хочется.