Корабль, который искал

Теперь, когда никто ее не видел, из глаз девочки медленно покатились слезы. Она немного склонила голову набок, чтобы слезы впитывались в мягкий голубой мех Теда.

— Это несправедливо! — шептала она Теду, который, казалось, кивнул, печально соглашаясь с ней, когда она уткнулась в него щекой. — Несправедливо!

«Я хотела найти родную планету эскайцев. Я хотела стать как мама и папа. Я хотела писать книжки. Я хотела выступать перед множеством людей, и заставлять их смеяться и восхищаться, и доказывать им, что история и археология не мертвы. Я хотела совершать подвиги, о которых потом снимали бы фильмы. Я хотела… хотела…

Я хотела столько всего повидать! Я хотела поводить вездеходы-антигравы, искупаться в настоящем море, увидеть настоящую бурю, и…

Я хотела…»

Ей живо вспомнились кое-какие сцены из фильмов, которые она смотрела, и то, как Брэддон с Потой, когда они думали, что дочь поглощена книжкой или фильмом, хихикали и прижимались друг к другу, словно подростки…

«Я хотела узнать про мальчиков… Про то, как целуются, и…

А теперь на меня посмотрят и даже не увидят меня. Все, что они увидят, — это только огромная металлическая штуковина. Огромная железяка, и ничего больше…

И даже если какой-нибудь мальчик захочет меня поцеловать, ему придется пробираться через кучу механизмов, и они еще, чего доброго, подадут сигнал тревоги!»

Слезы катились все чаще и быстрее — все равно в темноте их было не видно.

«Меня бы не посадили на эту коляску, если бы думали, что мне станет лучше. Мне никогда не станет лучше! Будет только хуже. Я больше ничего не чувствую, я только голова в машине. А если вдруг станет хуже, если вдруг я оглохну? Ослепну?»

— Что со мной будет, Тедди? — всхлипнула она. — Неужели мне так и придется до конца жизни просидеть в четырех стенах?

Тед этого не знал, и она тоже.

— Это несправедливо, несправедливо, ведь я же ничего не сделала! — рыдала Тия, а Тед смотрел на ее слезы круглыми печальными глазами и терпеливо вбирал их. — Это несправедливо! Я ведь еще не закончила! Я еще даже не начала…

Кенни одной рукой схватил салфетку, другой резко выключил запись. Яростно протер глаза и высморкался в гневе и горе. Его бесила собственная беспомощность. И он страдал из-за маленькой, беззащитной девочки, рыдающей в холодной, безликой больничной палате, девочки, которая изо всех сил старалась выглядеть бесстрашной и беззаботной, несмотря ни на что.

Из людей Кенни был единственным, кто мог видеть ее сейчас, когда она думала, что никто ее не видит, что никто не знает о страданиях, прячущихся под маской беззаботности.

«Я ведь еще не закончила! Я еще даже не начала…»

— Черт! — воскликнул Кенни, еще раз вытерев глаза и изо всех сил стукнув кулаком по подлокотнику коляски. — Черт бы все это побрал!

Какой капризный бог надоумил ее выбрать те же слова, которые произносил он сам пятнадцать лет тому назад?

Пятнадцать лет назад, когда из-за дурацкой случайности вся нижняя половина его тела оказалась парализована и это положило конец — по крайней мере так ему казалось тогда — мечтам о мединституте.

Пятнадцать лет назад, когда его собственный лечащий врач, доктор Харват Клайн-Без, услышал, как он плачет в подушку.

Кенни развернул коляску и отодвинул шторку, чтобы посмотреть на звезды. Звезды раскинулись перед ним роскошной панорамой, медленно проплывая мимо по мере вращения космической станции. Кенни предоставил слезам высохнуть на своих щеках, позволил себе предаться воспоминаниям.

Пятнадцать лет назад другой невропатолог услышал его сбивчивые, безнадежные слова и твердо решил, что не позволит им сбыться. Он взял парализованного подростка, заставил разработчиков новой мотоколяски предоставить ему свой экспериментальный образец, потом заставил декана Мэйасорского государственного медицинского колледжа принять мальчишку. И еще позаботился о том, чтобы, когда мальчишка закончил учебу, его взяли в интернатуру в эту самую больницу — в больницу, где невропатолог в инвалидной коляске не выглядел особой диковинкой, поскольку сюда прибывали на лечение и на стажировку разумные существа с сотен миров…

Но у него все же парализованы только ноги. А не все тело. Он — не ребенок с блестящим, гибким умом, заточенный в неподвижном теле.

«Блестящий ум. Неподвижное тело. Блестящий ум…»

Идея осенила его столь внезапно, что буквально ослепила его. Он ведь не единственный, кто наблюдает за Тией, — есть и кое-кто еще! Тот, кто следит за всеми пациентами в больнице, за каждым доктором, за каждой сестрой и санитаркой… Тот, с кем он не так уж часто советуется — Ларс ведь не врач и не психолог…

Однако в данном случае мнение Ларса будет, пожалуй, более квалифицированным, чем мнение кого-либо еще на этой станции. Включая мнение самого Кенни.

Кении нажал на кнопку.

— Ларс, дружище, — сказал он, — не мог бы ты уделить мне пару минут?

Ему пришлось немного подождать. Ларс был человек занятой — хотя, по счастью, в данный момент его разговорные устройства были не слишком загружены.

— Конечно, Кенни, — ответил он несколько секунд спустя. — Чем я могу помочь невропатологу-вундеркинду, светилу «Гордости Альбиона», медстанции Центральных Миров? А?

Голос был звучный и ироничный. Ларс любил поддразнивать всех, кто находился на борту. Он называл это «профилактическим уязвлением эго». Уязвлять Кенни Ларс особенно любил — он не раз говаривал, что все прочие так боятся «огорчить бедного калеку», что готовы ходить на цыпочках, лишь бы ненароком его не задеть, не говоря уже о том, чтобы щелкнуть его по носу в нужный момент.

— Попридержи свое ехидство, Ларс, — ответил Кенни. — У меня тут серьезная проблема, которую я хотел бы обсудить с тобой.

— Со мной? — Ларс, похоже, был искренне удивлен. — Ну, ты учти, что это будет чисто личное мнение — в медицине я ведь ничего не смыслю.

— Мне и нужно чисто личное мнение по вопросу, в котором ты разбираешься лучше всех нас. Это по поводу Гипатии Кейд.

— А-а! — Кенни показалось, что тон Ларса заметно смягчился. — Это та малышка в отделении неврологии, которая любит смотреть совсем не детские фильмы? Она до сих пор принимает меня за искусственный интеллект. Ну, я пока не стал ее разубеждать.

— Это хорошо. Мне хотелось бы, чтобы она оставалась самой собой в твоем присутствии, потому что в нашем присутствии она себе этого не позволит.

Кенни поймал себя на том, что его тон сделался несколько нервным, и постарался взять себя в руки, прежде чем продолжить:

— У тебя есть ее история болезни, ты наблюдал за самой девочкой. Я знаю, что она уже слишком взрослая, но тем не менее — как ты думаешь, годится ли она в капсульники?

Долгая пауза. Куда дольше, чем требовалось Ларсу для того, чтобы просмотреть и проанализировать записи.

— А как ее состояние, стабилизировалось? — осторожно спросил он. — Потому что если нет… если ее мозг вдруг откажет в процессе обучения — это не только создаст большие проблемы для всех, кого ты захочешь рекомендовать позднее, это еще и серьезно травмирует других детей-капсульников. Они очень болезненно воспринимают смерть. И я не стану участвовать в том, что может их напугать, пусть даже непреднамеренно.

Кенни потер висок длинными, умными пальцами, которые столько раз творили чудеса для других людей, а вот для этой девочки сделать ничего не смогли.

— Насколько мы вообще можем судить о том, что касается этого… заболевания, — да, ее состояние стабильно, — ответил он наконец. — Взгляни вот сюда — видишь, я распорядился, чтобы ее лечили от всего подряд. Она прошла полный курс любой антивирусной терапии, какая только существует. А также дополнительные процедуры, например… — да вот, ты сам все видишь. Так что, думаю, нам удалось истребить заразу, что бы это ни было.

«Но слишком поздно, чтобы ей помочь. Черт!»

— Она очень умна, — осторожно сказал Ларс. — Она обладает гибкостью. Она обладает способностью разделять свое внимание, заниматься несколькими вещами одновременно. У нее имеется опыт общения с капсульниками, и она реагировала на них положительно.