Polo или зеленые оковы (СИ)

–Помогай, помогай.

Старшие братья и сестры тех, которые покоились на руках матерей, бегали меж честных людей и клянчили еду и грошик. Грязные неухоженные дети с рваными штанишками и черными пятнами грязи на лице и руках не оставляли сомнений, что рацион у них примерно такой же чистоты и свежести как и туалеты. Отец выгреб из кармана всю мелочь, которая осталась у него от билета, купленного в автобусе, и ссыпал на подол ближайшей несчастной южной гостьи из Таджикистана. Раздавать деньги, стараясь разделить мелочь на всех смысла не было. Отец знал, что эти люди живут стаями и в конце трудового дня всю свою нехитрую выручку складывают в один котел.

Цыганка, увидавшая такую щедрость со стороны молодого парня, тут же подскочила к нему с вопросом:

–Молодой да красивый, подскажи мне, милый, как доехать до цирка?

Отец был так погружен в свои мысли, что не заметил подвоха, к которым он был всегда готов. Он развернулся спиной к цыганке и, поглядывая на нее через плечо, указал на трамвай:

–Видишь вот там остановку?– Спросил он. Цыганка кивнула.– Так вот, цифру три знаешь? Сядешь на трамвай, с такой цифрой, а там тебе подскажут.

–Ой, спасибо тебе, добрый человек. За доброту твою, я скажу, что тебя ждет в будущем.

Отец насторожился, услышав слова о будущем. Он пристально вгляделся в черные, как смоль, глаза. Нет, он ее раньше не видел. Может это тоже агент федеральной службы? Это паранойя. В каждой цыганке, гадающей по руке теперь можно разглядеть федерала.

Цыганка схватила Отца за руку.

–Скоро тебе удача будет, много завистников приобретешь. Берегись жены своей, она тебя не понимает.– Затараторила цыганка, сверкая золотыми коронками и хитрыми алчными глазками.– Скоро у тебя денег будет много, делись с друзьями. А чтобы горя не было, дай мне десять рублей, я тебе расскажу, как поступить нужно.

Отец очнулся от дум, стоило только разговору вплотную подойти к десятирублевой купюре.

–А ну, марш отсюда, попрошайка. Я тебе десять рублей трубочкой кое-куда вставлю, чтобы сидеть неудобно было. На завод иди, болванки катай, немочь корявая.– Разозлился Отец и для убедительности дал нахальной цыганке понюхать кулак.

–Ох, какой грозный ты, такой хороший человек и так ругаешься. Давай я тебе всю правду расскажу, чтобы ты не злился. Ты мне помог, я тебе помогу.– Цыганка широко раскрыла глаза.

–Вон,– крикнул Отец.

Цыганка отступила, видя, что клиент нервничает. Отец прошел мимо статуи здоровенного каменного мужика, утопленного по грудь в коричневую скалу. В руке он держал гнутый меч, который собирался хватить огромным молотом. Мужик был могуч, с широкой бородой, искусно вырезанной в камне и хищным взглядом. Отец на секунду задержал взгляд на памятнике неизвестному рабу, растущему из скалы и принужденному гнуть мечи молотом, и следовал дальше, мимо синих ларьков, в которых тетки, завернутые в ватные фуфайки, торговали пивом и сигаретами.

За стеной жестяных коробчонок, именующихся ларьками, высилось здание из стали и синего стекла. Оно отдавало лютым холодом и морозным блеском, окрашивая даже лица прохожих в синий цвет. Треугольные вершины здания были очень строгими и безукоризненными с точки зрения урбанистической архитектуры, однако очень скупо вписывались в хмурый городской пейзаж. Величие синего стекла и стальных конструкций мало сопрягались с черными детишками, выпрашивающими себе на пропитание.

Отец нахмурился и вошел в здание вокзала. Огромные полукруглые купола, словно в турецкой мечети, высились над входом, а эхо, которое здесь было завсегдатаем, принимало вполне отчетливые материальные формы и блуждало в стеклянных чашах. Отец прошел мимо торговых рядов, которые предлагали все, от открытки с видом на преисподнюю, до ботинок и носков от Gucci. Отец миновал харчевню, где приходилось питаться стоя под неусыпными голодными взглядами оборванных бомжей за одноногими столиками весьма грязными и засаленными. Путник подошел к кассе, вручил продавщице свой паспорт, с вложенной внутрь купюрой ярославского бородача, назвал направление и стал наблюдать за ней, как она ловко управляется с клавиатурой, почти не глядя, нажимает нужные ей комбинации цифр.

Отец непрерывно осматривал прохожих, сновавших по вокзалу, ища взглядом федерала. Его нигде не было. Очень странно, подумал Отец. Его не было около больницы, его нет и здесь, на вокзале. Видимо, если бы он оказался в больнице, мне пришлось оттуда бежать, и я не стал бы рисковать своим благополучием ради минутного удовольствия и, даже, ради денег. Банк спермы не был бы тогда таким значимым, как сейчас, когда я отдал ему частичку себя, но, думаю, он это пережил бы как-нибудь. Выходит, он знает об этой логической цепочки, нарушив которую, возник бы неразрешимый темпоральный парадокс.

Здесь на вокзале его нет, значит, это тоже не спроста. Получается, что вокзал– это какая-то неведомая критическая точка в темпоральных логических цепях. Отец вдруг вспомнил, что в будущем, в глобальной базе данных, он нашел билет со своей фамилией. В билете четко значилось сообщение поезда с конечной точкой в Москве, на Казанском вокзале, только почему-то Трибун отмел версию, что это Отец поедет в первопрестольную, тогда он сказал: однофамилец. Что же это может значить? Конечно, Трибун– не Бог, он может ошибаться, пусть это он делает очень редко и неохотно. Могли подвести его алгоритмы, которые отличались свой тщательностью и правильностью в логических построениях. Всякое может быть, все может статься. Очевидно одно, что Отец отправляется в Москву и точка.

Получив свой билет, до отправления оставалось часов восемь, Отец отправился на второй этаж огромного помещения. От главного холла верхнего этажа тянулся длинный широкий переход, ведущий к многочисленным платформам, от которого отходили боковые лестницы для выхода к поездам. Переход был запружен толпами людей, отбывающих из города и вновь прибывших.

Целую секцию перехода занимали китайцы с огромными баулами. Казалось, что целая китайская провинция приехала в этот город торговать самодельным тряпьем. Маленькие узкоглазые желтолицые люди что-то чирикали на своем наречие, казалось, стая голубей воркуют на току.

Отец уселся на сиденье, пустующее в самом углу зала ожидания, чтобы самому спрятаться в разноликой и разноязыкой толпе, при этом сохранять видимость за всем пространством широкого зала. Вещей у Отца не было, если не считать одежду. Странник почти лег на кресло, вытянув ноги перед собой, и откинул назад голову. Перед ним, чуть в стороне сидела молоденькая, лет двенадцати, цыганка и кормила ребенка грудью. Короткие жесткие волосы торчали из-под русского платка, который она связала на затылке узлом на манер тюбетейки. Широкая цветная юбка полностью скрывала ноги цыганки и узлы с вещами, которые она прятала там же. Отец удивился столь юному возрасту молодой мамаши. Видимо у кочевых народов родителями становятся и раньше, коль скоро век, отпущенный им на странствия, очень короток. Ребенок активно работал ручками, подталкивая мясистую материнскую грудь, и причмокивал от удовольствия. Для них в этом мире уже никого не было. Мать полностью сосредоточилась на созерцании своего маленького чуда, ребенок же полностью погрузился в свое насыщение. Они смотрели друг другу в глаза, и в этом взоре чувствовалась вся правда этого израненного мира.

По другую сторону от Отца сидела древняя старуха, которая помнила Куликовскую битву. Старуха была настолько маленькая и сухая, что ее едва было видно из-за такой же старой и потертой годами и непогодами цигейковой шубейки. Старуха чуть распахнула подол своего жупана. Ей было жарко и душно в спертом воздухе зала ожидания. Она разложила вокруг себя старые, потерявшие всякую форму и цвет, кошелки, перевязанные бельевой веревкой для пущей сохранности. В руках старуха держала облезлую кошку, которая была такой же старой, как мир. Худые бока и облезлая шерсть были свидетелями того, что животное никогда не ела досыта. Старуха украдкой доставала из засаленного пластикового пакета, который держала подле себя, колбасу, которой побрезговали бы даже мухи. Она аккуратно разминала мясной мякиш меж корявых пальцев и отправляла эту массу одну часть себе в рот, другую, оставшуюся на руках, слизывала кошка. Старуха поглаживала свою животину, которая, наверное, единственная на всем белом свете любила ее. Кошка с благодарностью терлась своими облезлыми трехцветными боками о рябую щеку бабки, а та что-то приговаривала ей на ухо. Для этих двоих тоже мир сузился до тихого поедания колбасы да нашептывания ласковых слов друг другу. Им тоже никто не был нужен, равно как и миру не были нужны старуха, которая каким-то чудом прожила до таких лет, и кошка, страшнее коей нужно еще поискать.