Зачет по выживаемости

Пожимаю плечами.

— Я бы не смогла, — говорит Оля и снова смотрит на меня.

— Они могут помечтать, — отвечаю я и гляжу на часы.14:05.

Оля долго смотрит на меня, очевидно, пытаясь представить, о чем можно помечтать, если всю жизнь провел взаперти, понятия не имея ни о лесах, ни о реках, ни горах, ни о бескрайних степных просторах.

— Хорошо, что ты станешь косморазведчиком, — неожиданно говорит она.

— Почему?

— Не как в клетке, — говорит Оля не совсем понятно. А впрочем, все понятно. Действительно, хоть выглянуть за пределы тесного мирка, в котором тысячи и тысячи лет жило человечество. Ради этого можно многим пожертвовать.

— Это опасная работа, — говорю я. — Можно погибнуть.

В каком-то смысле с Олей говорить легче, чем с мамой или даже с отцом. Можно не притворяться и не следить за каждым словом. С ними я никогда бы не позволил себе этого «можно погибнуть».

Оля кивает, не спеша, задумчиво, как взрослая.

— Я бы тоже убежала, если бы меня держали в клетке, даже если б… — Некоторое время она думает. — А косморазведчики часто гибнут?

— Не чаще, чем звери, которые убегают, — говорю я. «В ста процентах случаев», — добавляю я про себя.

Но Оля не знает этой статистики. Лицо ее озаряется улыбкой.

На часах 14:10.

— Вот что, Оля, у меня тут недалеко назначено свидание с одной тетей. Дамой. Так что я, пожалуй, отправлю тебя домой на такси, а сам…

— Ты ее любишь?

Я поперхнулся.

— Если ты ее любишь, значит, вы будете обниматься и целоваться, и тогда, конечно… — она поковыряла пальцем забор, — а если нет, я тоже пойду с тобой.

Терпеть не могу, когда меня заставляют лгать и изворачиваться.

В глубине сознания я понимал, что сам себя поставил в такое положение, нечего пенять.

— Дело в том, что встреча может затянуться, — наконец выбрал я уклончивое, чтобы не врать ни себе, ни ей. — Домой я вернусь часов в двенадцать, так что сама понимаешь…

Оля вздохнула.

— Если так…

Красивые женщины обычно опаздывают на свидание. Этот порок не относился к числу недостатков Женевьевы. Я увидел ее издалека, когда она подходила ко входу в парк Шевченко, торопливая, чуть переваливающаяся походка, неброский макияж. Я помахал рукой.

— Привет, Женевьева.

— Добрый день, — она слегка запыхалась.

— Жарко сегодня. — Я протянул ей розу, которую купил после того как отправил Олю домой на такси.

— Спасибо.

— Может, пойдем сегодня на пляж? — Убийственное предложение, учитывая телосложение Женевьевы. Увидев, как на мгновение застыло ее лицо, я понял, что сморозил глупость.

— Н-нет, пожалуй. Вода в Днепре, наверное, еще очень холодная. Да и потом, о таких предложениях надо предупреждать заранее. Я не взяла с собой купальник.

Я мысленно обругал себя. Женевьева виновато улыбнулась. Улыбка очень красила ее лицо, делая почти привлекательным.

— Тогда посидим где-нибудь.

Мы спустились по аллее мимо гуляющих пар (большинство из них, как и мы, шли к Днепру), повернули к пешеходному мосту, недалеко от которого на террасе в тени расцветающих акаций были расставлены столики летнего кафе. Посетителей в это время было немного. Мы заняли свободный столик и подождали, пока официантка подойдет за заказом.

— Коктейль с каплей вина? — спросил я Женевьеву.

Женевьева улыбнулась.

— Почему же с каплей? Можно и чуть-чуть больше.

Если не смотреть на нее, а слушать только голос, можно даже «ловить определенный кайф», как инструктировал меня Алексей, провожая на одно из первых свиданий с Женевьевой в позапрошлом году. А если… Наверное, это просто дело привычки. Интересно, за кого нас принимает официантка? Женевьеву — за попечительницу богатого фонда, а меня? Черт, кому какое дело, в конце концов?

В общем, если быть объективным, Женевьева выглядела неплохо. За последнее время, с тех пор как я начал встречаться с ней, она даже вроде помолодела. Ухищрения современной косметики? Кончики светлых волос слегка завиты, модные сережки — можно польстить себя мыслью, что в этом часть и моей заслуги. Ничто так не красит женщину, как толика счастья, сказал кто-то. Ну, может быть, не счастья, не будем так самоуверенны, а хотя бы внимания.

— Что это у тебя на шее?

— Оберег.

Принесли коктейль в высоких запотевших бокалах с кубиками замороженного сока и долькой лимона. Я отпил через соломинку глоток из верхнего слоя, где толкались, позванивая, льдинки и коктейль был самый холодный.

— Можно посмотреть?

— Там тугая застежка. Смотри так. — Я придвинулся к Женевьеве; она наклонилась, взяв медальон двумя пальцами. От порыва ветра ее волосы попали мне в лицо, захлестнув запахом духов.

— Старинный?

— Да, мама подарила.

Женевьева пригубила коктейль. Я рассматривал противоположный зеленый берег Днепра, утопающий в солнечном свете.

— О чем ты все время думаешь?

— О зачете. — Я взглянул на Женевьеву. Ничего не изменилось в ее лице, но я понял, что она ответит. Если она скажет, что не узнала ничего нового, можно будет со спокойной совестью встать и уйти и больше не вспоминать о Женевьеве никогда. Может быть, не сразу уйти, посидим еще немного. Так что я испытал почти облегчение, когда она после небольшой паузы подняла на меня свои бесцветные глаза и сказала:

— Мне не удалось узнать ничего нового.

Ну что ж, по крайней мере, больше не буду морочить ей голову, и мысли не будут двоиться в голове. Я отпил большой глоток и подумал, что от Женевьевы, собственно, уже никто ничего не ожидал. Валентин сказал еще до Альп, что, если мы до сих пор не получили от Женевьевы никакой информации, ждать уже нечего. Теперь это известно точно.

Меньше всего мне хотелось услышать, как она сейчас начнет оправдываться, но Женевьева сказала совсем другое.

— Я не дура, — сказала она. — Я прекрасно понимаю, что, если б я не была секретарем декана, ни ты и никто из твоих друзей не обратил бы на меня никакого внимания. Но, поверь, я вам, — она повторила, — вам хотела помочь совершенно искренне. Ко мне обращались многие, я достаточно давно работаю на этом месте.

— Не надо, Женевьева, — я почувствовал, что краснею.

— Не перебивай меня, пожалуйста.

Я присмотрелся: щеки Женевьевы тоже разгорались слабым румянцем. Она поправила выбившийся локон прически и виновато посмотрела на меня:

— Ну вот, ты меня сбил с мысли. Если бы кто-то из вас встретил меня на улице… А тебя я заметила еще, когда ты только подавал документы па поступление. Не знаю, существует ли любовь с первого взгляда, но что-то, безусловно, есть в этом мире. Я всегда хотела, чтобы ты подошел ко мне и заговорил. Просто заговорил. А когда ты однажды, помнишь, подошел ко мне и сказал… Знаешь, я после этого часто просыпалась по ночам и думала, что мы живем в мире, который устроен так, что в нем сбываются только самые искренние, самые заветные желания. Мне совсем не хочется, чтобы с тобой что-то случилось, поверь. И то, что я не смогла вам помочь… Может быть, я недостаточно сильно хотела? — Женевьева посмотрела на меня.

Вот кто мне подскажет, что мне надо было ответить? Я допил коктейль (в голове — ни единой мысли) и отодвинул бокал. Женевьева помешивала соломинкой кубики льда (льдинки трутся друг о друга, позванивают о край бокала). Весь разговор занял у нас минут пять.

— Не уходи, — попросила Женевьева.

Закончил я этот день совсем не так, как планировал. Но, в конце концов, на что не пойдешь ради человеколюбия, верно? А как надо было поступить — встать и уйти?

«Слабак», — сказал бы Валентин.

«Свинство», — сказала бы мама.

«А что здесь такого?» — сказал бы Алексей.

«Цель оправдывает средства», — сказал бы Гриша.

«Невозможно всех пожалеть», — сказал бы Юра Заяц.

«Это тебе зачтется», — шепнула на прощание Женевьева.

Посмотрим, как говаривал слепой.

Отец проводил меня до Найроби.

Мы стояли на краю саванны, в шаге от нас начинались взлетно-посадочные полосы космодрома. Сзади в высокой траве стрекотали цикады, а впереди в волнах знойного ветра, поднимавшегося от нагретых за день бетонных плит, дрожал и словно отплясывал в воздухе, над самой землей, главный корпус космодрома. Заходящее солнце наполняло миражные лужи на бетоне алым отсветом. Отец мог минутами, не щурясь смотреть на заходящее солнце. У меня, например, от этого начинали бежать слезы и плыли черные круги перед глазами.