Отчет Брэдбери

После этого Сара почти не виделась с Анной. Для того, что осталось от их дружбы, они установили разумные, но нелегкие условия. Я не видел Анну совсем. За исключением одного раза. В марте, незадолго до того, как Анна бросила университет, и после того, как Сара и я прожили вместе почти два месяца, я почувствовал, что дальше тянуть нельзя, и надо разрешить ситуацию с Энн. Был уже не просто крайний срок — было непростительно поздно. Мне следовало поехать в Вирджинию, чтобы встретиться с ней и рассказать о Саре. Вместо этого я ей позвонил. Известие ранило Энн, она пришла в ярость. Отказалась принимать мои объяснения, мои извинения за те мерзкие, позорные вещи, о которых я говорил. Она ругала меня, проклинала. Наш разговор — я успел сказать очень мало, потому что кроме немногих, ужасных для нее фактов, говорить мне было нечего — длился больше двух часов. В конце я едва держался на ногах, едва дышал. Я чувствовал себя выпотрошенным. А еще — какой позор! — я жалел себя.

Я пошел искать утешения, искать Сару. Мне не хотелось, чтобы она находилась в квартире, когда я звонил Энн. Был вечер субботы, десять часов. Почти наступила весна. На улицах города царило оживление. Когда я добрался до кампуса, отчаянно желая найти Сару, студенты бурно праздновали внезапное, пьянящее, несколько преждевременное окончание зимы. Казалось, все сошли с ума. Я не мог найти Сару. Я обезумел еще больше. Я отправился в общежитие выпускников, в комнату Анны, думая — насколько я мог думать — найти Сару там. Раньше я никогда не входил в эту комнату.

Анна была одна, читала. На полу и мебели лежали стопки книг и бумаг. От Сары я знал, что Анна упорно работала над своей магистерской диссертацией (она уйдет, не закончив ее) о Второй корейской войне. Она была во фланелевом халате, пижаме и пушистых шлепанцах. Волосы она собрала сзади и закрепила резинкой. На ней были очки для чтения и никакого макияжа. Возможно, на меня действовала слепая потребность, но мне показалось, что она выглядит лучше, чем когда-либо. Я был счастлив увидеть ее. Я обнаружил, что мне ее не хватало. Она была потрясена и, как и ожидалось, не обрадовалась мне, но вела себя любезно. Анна пригласила войти, освободила место на кушетке. Без предисловий, совершенно бестактно я спросил, не знает ли она, где Сара. Она не знала. Она не видела Сару несколько дней. Может быть, у нее есть какие-то соображения, где мне ее найти? (Потом оказалось, что Сара встретилась со своей прежней группой, и они беспечно отправились в придорожное кафе на автостраде.) Нет, у нее не было соображений. Почти всю ночь я провел с Анной, оставив ее комнату незадолго до рассвета, и она не выказала мстительности. По поводу собственных чувств она была сдержанна. Но ни разу не опустилась до обвинений. Может, что-то не так? С Сарой все в порядке? Ее беспокойство было неподдельным. Я ответил: насколько я знаю, с Сарой все отлично. Потом, с облегчением, радуясь тому, что есть с кем поговорить, что кто-то готов выслушать меня и успокоить, я размяк. Я судорожно зарыдал. Анна села около меня на кушетку. Она взяла мою руку, и я рухнул в ее объятия, уткнувшись головой ей в грудь.

Я рассказал Анне об Энн — она впервые услышала о ней — и о нашем разговоре. Я ничего не скрыл. Я рассказывал ей о себе и об Энн, рассказывал такие вещи, в которых никогда не признался бы Саре. Я поверял ей свои страхи, перечислял ошибки и слабости, скрупулезно, в подробностях описал ненависть к себе. Я говорил неустанно, фантастически эгоцентрично. Анна выслушала весь мой горестный перечень. Приласкала меня. Попыталась переубедить. Я вовсе не так плох, как говорю. Я не порочный, просто поврежденный, сломанный. Как и она. Как и все прочие. (Оставалось совсем немного до дня прямого вмешательства в зародышевую линию клетки.) Как бы то ни было, она не оправдывала меня, но и не презирала. Она даже сумела отчасти порадоваться тому, что мы с Сарой вместе. Когда все закончилось, когда я полностью выговорился и выдохся, когда я выжал себя насухо и взял от нее все, что мог, Анна помогла мне дойти до двери и отправила обратно к Саре, которая уже уютно спала в нашей квартире.

Через неделю Анна ушла из университета. Я не видел ее и не говорил с ней сорок пять лет.

Я — не религиозный человек. Сегодня мало религиозных людей. Я был ребенком, слишком маленьким, чтобы помнить тираническую, ненавистную, псевдохристианскую манию, захлестнувшую страну в правление Джорджа Буша («наследника», как его теперь называют, чтобы отличить от менее зловредного отца.) Я был слишком мал, чтобы помнить массовую ответную реакцию, сопровождавшую его крах, отход от рьяно теократического государства, в котором насаждали регрессивную глупость, к не менее рьяно светскому, в котором перед наукой открывались все двери. У нас была очень далекая от фанатизма пресвитерианская семья. Мои родители никогда не относились к делам веры серьезно, мы только отмечали радикальные изменения в политике и настроении.

В последний год, предваряемый событиями, о которых здесь говорится, я начал читать Библию. Я читал ее регулярно, от Ветхого Завета к Новому, без ясного понимания того, зачем я это делаю. У меня имеется Библия Короля Иакова. Нелегко было заполучить экземпляр. Я купил ее, когда мы впервые оказались в Монреале, в букинистическом магазине на рю де ла Монтань. Я повсюду возил ее с собой. Она со мной и теперь. Это красивая книга, в хорошем состоянии. Очень большая и тяжелая. Я читаю медленно. Я нахожу ее отчасти знакомой, отчасти очень странной, отчасти унылой и бесполезной, отчасти прекрасной и волнующей. Я пока еще не повернулся к Богу. Самая первая история, история Адама и Евы, показалась мне самой провокационной. Еву создали из ребра Адама. Следовательно, Адам, первый человек, был и Первой мастер-копией. Поскольку Еву создали из него, Адам должен чувствовать особое тепло к этому последнему, производному животному. Применив такой асексуальный способ воспроизводства — беспрецедентный и до недавних пор неповторимый, — Бог, как я понял из этой истории, оставил прореху в крепкой, до тех пор безупречно целой грудной клетке. Проделал прямую дорогу к его, Адама, сердцу.

Простите за наглую метафору, но меня вскрыли точно так же. Меня переделали. Я забыл, кем я был прежде и кем я мог стать. Меня заставили об этом вспомнить. (Ева родилась, зная прямой путь к сердцу Адама и, что очень важно, имея возможность отвернуть его сердце от Бога.) В нашем мире, систематически опровергающем Священное Писание, копии делают из генетического материала оригинала. Оригинал, таким образом, является новым Адамом, современным Адамом, Адамом-добровольцем, Адамом с просвещенным личным интересом, Адамом, которого просят не слишком рисковать (кровяная клетка или две) в этой необычно современной версии библейских инвестиций, когда вкладывают в здоровье, а не в любовь, человека или божество. Копия делается, чтобы она послужила оригиналу так же, как — здесь все вывернулось — Адам послужил Еве. Если это когда-нибудь потребуется.

До того, как Анна связалась со мной и вызвала последующий ряд событий, клонирование практиковалось уже двадцать один год и стало не только юридически, социально и этически законной практикой, но и вполне обыденным делом — лишь в самых исключительных случаях у оригинала не забирали и не отправляли на хранение кровь из пуповины, — и я не очень-то задумывался об этом. Я вообще не думал о своем клоне, где бы он ни был. (Я бы знал, где он, если бы позволил себе думать об этом.) Как и большинство американцев. После года общения с Анной — в основном говорила она, и она же снабжала меня сведениями, — я убедился, что правительство сделало все возможное, чтобы помешать нам об этом думать. Термины, которые мы используем, «оригинал», «копия», — были придуманы, чтобы выставить в выгодном свете разработчиков и не обращать внимания на новые исследования, чтобы отдалить нас от науки, сделать более спокойными, более лояльными и, в итоге, слепыми. С согласия американской общественности клонирование с благодарностью положено в основу федеральной системы здравоохранения. Эта байка убеждает и умиротворяет нас, к тому же позволяет правительству не слишком заботиться о совершенствовании здравоохранения. Я использую язык Анны — язык протеста. Это не мой язык, моя причастность к нему — личная, а не политическая, но вы должны видеть, как вижу теперь я, что мы все замешаны в это дело. Наша вина, каждого по отдельности и всех вместе, в нашей ошеломляющей самовлюбленности. С самого начала этой жестокой практики, унижавшей и ограничивавшей нас, мы стали безропотными, как овцы. Единственные настоящие общественные дебаты велись о том, надо ли приватизировать бизнес клонирования, и там были вспышки сопротивления. Но эти группы оказались слишком терпимы и бессильны. (Анна и ее муж были активными деятелями оппозиции. Оба отказались участвовать в программе копирования. Этот отказ стоил мужу Анны двадцати или тридцати лет жизни.) Необходимо отметить ужасную симметрию. Соединенные Штаты — единственная страна в цивилизованном мире, где клонирование является легальным и спонсируется государством. В остальных странах оно вне закона. Мы также единственные среди просвещенных стран, мошенничающие с отказом от высшей меры наказания. Отменив этот варварский обычай, Соединенные Штаты сохранили за собой право на санкционированное его использование. Немногие знают об этом, никто об этом не говорит, но такова участь лишних или, в самых редких случаях, своенравных клонов. И их сообщников.