Отчет Брэдбери

— Я слышал об этом, — отозвался я.

— Я скорее умру, чем взгляну на него, — сказала Анна.

Мы уже достигли Хайгейт-Спрингс и канадской границы, когда Анна бросила как бы между прочим:

— По-моему, нас преследуют.

— Шутишь, — не поверил я.

— Не шучу.

Я повернулся на сиденье и выглянул в заднее окно грузовика. На некотором расстоянии от нас ехало несколько машин.

— Ты уверена?

— Уверена. Зеленая машина. В левом ряду. Через две от нас.

Я снова посмотрел. Увидел зеленую машину.

— Сколько времени они уже там?

Не знаю, почему я сказал «они». Машина была достаточно далеко, и нельзя было разглядеть, сколько человек в ней сидят.

— Полчаса, — сказала Анна. — Может, чуть дольше.

— Ты знаешь, кто они?

— Догадываюсь, — ответила она.

— Это люди правительства?

— Для них слишком рано.

— У нас есть оружие?

Она засмеялась.

— Не будь смешным.

— Вся эта ситуация смешна, — ответил я. — Откуда мне знать, может, у нас должно быть оружие и мне пора отстреливаться.

— Я почти уверена, что это моя организация, — сказала Анна.

— Ты их знаешь?

— Думаю, нет.

— А теперь серьезно, — сказал я. — Мы в опасности?

— Вряд ли.

— Что они делают? — продолжал я спрашивать. — Что им нужно?

— Скоро узнаем.

— Ты неплохо держишься, — отметил я.

— Я этого ожидала, — пояснила она. — Мы ведь только начали.

Перед нами в линию выстроились четыре автомобиля, когда мы добрались до пункта досмотра. Зеленая машина стояла на два автомобиля позади нас. Мы остановились, и Анна смогла посмотреть на меня, когда говорила. Она сняла темные очки.

— Я хочу кое-что сказать тебе, Рэй, — проговорила она.

— Знаешь, Анна, рядом с этой машиной мне трудно думать о чем-то другом.

— Все будет хорошо. — Она постаралась меня успокоить. — Считай, что это эскорт. У нас еще будет достаточно времени и причин для беспокойства.

— Дай мне знак, когда начинать волноваться.

— Ладно, — кивнула она. — Послушай. Я этого больше никому не говорила. Не уверена, что именно я чувствую. Говорю тебе только потому, что это, по-моему, имеет отношение к нам обоим. — Она запнулась, потом помотала головой. — Нет, неправда. Не знаю, почему я хочу тебе это сказать. Просто хочу, и все.

— Я польщен, — ответил я.

— Так и должно быть, — кивнула она. — Мой муж умер в конце марта. Всего четыре месяца назад, а я уже в порядке. Если я не возвращаюсь к своему прошлому «я», значит, соглашаюсь принять новое «я». Делает ли это меня бессердечной, предательницей? Предосудительно ли это, как ты думаешь?

— Я никак не думаю, — ответил я. — По-моему, нет.

— Я тоже считаю, что нет, — сказала она. — Я думаю, что моя способность справиться с потерей мужа и продолжить содержательную жизнь делает честь моему мужу.

— Может, и так, — пожал я плечами.

— Понимаешь, сначала я была безутешна. Горе меня подкосило. Это поговорка, но в моем случае она оказалась реальностью. — Анна улыбнулась. — Я знаю, так все говорят. На следующий день после его смерти, когда прошло первое потрясение, я встала посреди кухни, откинула голову назад и завыла. Таких звуков я прежде никогда не слышала и представить себе не могла, что сама способна на такое. Мое тело как будто вывернулось наизнанку. Мы были вместе почти сорок лет. Я не понимала, как жить без него. Я думала, что не смогу жить. Тебе знакомо это чувство?

— Более или менее, — ответил я.

— Я сорвала голос и едва могла говорить, но этот безумный вой пошел мне на пользу. На третий день я взяла себя в руки и уже держалась относительно спокойно. Мои дети очень помогли. Мне стало стыдно за свое поведение. По правде говоря, нет другого выбора, кроме как продолжать жить.

— Я это слышал, — сказал я.

— По крайней мере, когда живешь такой чудесной и защищенной жизнью, как у меня. Я говорила себе, что есть вещи, которые я должна сделать. Хотя я понятия не имела, что от меня потребуется в самом скором времени. До самой смерти, — рассказывала она, — мой муж был тренером городской бейсбольной команды. Он готовился к весенним играм. Все нынешние игроки и многие из бывших пришли на поминальную службу вместе с семьями. Он тренировал отцов и их сыновей. Не могу себе представить, что его кто-то не любил. У него было несколько хороших друзей, которых он знал еще с начальной школы. Но он был нужен и другим. Большую часть этих людей я знала. Меня тронула их привязанность.

— Похоже, он был отличным парнем, — сказал я.

— Он умер от осложнений после почти полного отказа почек. Я тебе не говорила. Он был ростом шесть футов и три-четыре дюйма, а его вес, если он переставал за ним следить, мог превышать триста пятьдесят фунтов. Я пыталась заставить его правильно питаться, но мне не хватало настойчивости или скрупулезности. Вес оставался его проблемой. В его роду все мужчины по отцовской линии были толстыми. Когда ему исполнилось пятьдесят, у него обнаружили сахарный диабет второй степени. Но это не повлияло на него. Он был неутомим. Мы проверяли его кровь на сахар, и он принимал лекарство, когда вспоминал о нем. Потом у него отказали почки. Есть строгие ограничения по времени, когда можно проводить диализ. Ты знаешь об этом?

— Нет, — сказал я.

— Три или четыре дня максимум. Как раз достаточно времени, чтобы забрать и привезти почки для замены. Но мы не могли позволить себе такое лечение, даже на короткое время. Мы оба отказались участвовать в программе копирования, а медицинская страховка покрывала самый минимальный и простой уход. Когда мужа забрали в больницу, врач первым делом спросил, есть ли у него копия. Поскольку копии не было, муж не имел права на пересадку, независимо от того, сколько пригодных почек в наличии.

— В такое трудно поверить, — потрясенный, проговорил я.

— Это абсолютная правда, — сказала Анна. — И еще, как соль на рану: его жизнь была застрахована на миллион долларов, но страховая компания отказалась от выплаты. Они утверждали, что его смерть можно было предотвратить, но он добровольно отказался от лечения, поскольку не создал клона. Мы хотели поехать в Канаду, в Виннипег, где его вылечили бы, если бы нашли подходящую почку. Но муж умер раньше, чем мы закончили приготовления. Умер быстро, что явилось поистине актом милосердия. Он был очень смелым. Я бы сказала, что он — герой. Предпочел умереть, но не согласился воспользоваться тем, что считал отвратительным явлением.

Подходила наша очередь на досмотр.

— У нас есть что-нибудь, о чем следует беспокоиться? — спросил я.

— Ты имеешь в виду таможню?

— Да.

— Например? — осведомилась Анна.

— Понятия не имею, — пожал я плечами. — Мы нелегалы?

— Пока нет, — ответила она.

Я не упомянул о шестидесяти тысячах долларов, которые я затолкал в носки, лежавшие в моей сумке. В этом факте не было ничего криминального, но, если бы таможенники обнаружили столько спрятанных наличных, они, разумеется, потребовали бы объяснений. Оставалось надеяться, что нас не станут просить открыть сумки.

— Вот что я хочу тебе сказать… — проговорила она.

— Побыстрее, — поторопил я. — Мы следующие.

Анна не спешила.

— После смерти мужа не прошло и двух недель, как у меня появились странные, тревожные мысли. Я думала о том, какой выбор мы сделали. Если бы у моего мужа был клон, он остался бы жив. Остался бы со мной, с детьми, с друзьями, ожидал бы внуков и прожил бы еще долго. Даже в минуты самой большой слабости и неуверенности я ни разу не усомнилась в том, что мы сделали этический выбор. Но я стала сомневаться, имею ли я право осуждать других. Я спрашивала себя, смогла бы я снова сделать тот же самый выбор теперь, когда мне предстояло прожить остаток жизни без него.

Ее слова звучали так, словно она заранее подготовилась.

— У меня появились еще более странные и тревожные идеи, — сказала Анна. — Государство взяло клонирование под свой контроль и объявило его вне закона в частном секторе, когда биотехнологические компании были готовы предоставить людям огромное множество возможностей клонирования. В том числе и клонирование умерших. Если бы индустрии позволили развиваться, было бы относительно легко, хотя и дорого, купить копию покойного родителя, или ребенка, или супруга, или друга. Впрочем, если бы клеточный материал и права на него стали доступны, можно было бы купить копию любого человека, живого или мертвого. После смерти мужа я задумалась: что было бы, если бы закон разрешал клонировать умерших? Если бы я могла увидеть мужа снова, живым, но младенцем? Хотела бы вырастить его как сына? Ему бы исполнилось тринадцать, когда мне стукнуло бы восемьдесят. На что это похоже — состариться, а его видеть юным? Я понимаю, что его клон не был бы моим мужем. И, конечно, не был бы моим сыном. Но я не знаю, как ответила бы на эти вопросы, не будь они гипотетическими.