Схизматрица (сборник)

– Ты прав, караванщик, полагая, что смерть будет для меня милостью. Но смерть приходит ко всем. В свое время придет и к вам тоже.

Манименеш откашлялся.

– Так ты, значит, видишь наши судьбы?

– Я вижу весь мир, – ответил Страдалец. – увидеть судьбу одного человека все равно, что проследить путь одного муравья в муравейнике.

Появился Сиди и вылил на калеку ведро ароматной воды. Провидец сложил ладони горстью и пил эту воду, удерживая ее изуродованными ладонями.

– Спасибо, мальчик, – сказал он и обратил свой затуманенный взор к юноше. – Твои дети будут желтыми.

Сиди засмеялся от удивления.

– Желтыми? Почему?

– Твои жены будут желтыми.

Танцовщицы, отошедшие к дальнему краю стола, захихикали. Багайоко вытащил из рукава золотую монету.

– Я дам тебе этот золотой дирхем, если ты покажешь мне свое тело.

Эльфелилет мило нахмурилась и заморгала начерненными ресницами.

– О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.

– Вы увидите мое тело, если наберетесь терпения, сэр, – сказал Страдалец. – Пока еще жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречен говорить правду, горькую и жестокую, а потому – абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушеный яд аспида, в миску с гороховой похлебкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.

– Какие странные мысли, – нахмурился Багайоко. – не понимаю, зачем князю прибегать к моим услугам. Любой его копейщик проткнет тебя, как бурдюк с водой.

– К тому времени, – ответил пророк, – мои оккультные силы вызовут такое сильное беспокойство, что наилучшим выходом покажутся крайние меры.

– Так, – сказал Багайоко, – это убедительно, хотя и звучит гротескно.

– В отличие от других пророков, – сказал Страдалец, – я вижу будущее не таким, каким мы хотим, чтобы оно было, а во всей его катастрофической тщетности. Вот почему я пришел сюда, в ваш прекрасный город. Мои многочисленные и абсолютно достоверные пророчества исчезнут вместе с этим городом. Это избавит весь мир от любых неприятных конфликтов, вызванных столкновением предначертанного и свободной воли.

– Он – богослов, сказал поэт. – Прокаженный-теолог. Как жаль, что мои профессора из Тимбукту не могут сейчас с ним подискутировать!

– Так ты предрекаешь гибель этого города? – спросил Манименеш.

– Да. Могу рассказать поподробнее. Сейчас 406 год хиджры [11] Пророка и 1014 год от рождества Христова. Через сорок лет среди мусульман зародится фанатичный пуританский культ. Его приверженцы будут называть себя альморавидами. В это время Одогаст заключит союз с Ганской империей. А они, как известно, идолопоклонники. Ибн-Ясин, воин и святой альморавидов, осудит Одогаст как гнездилище неверных. Он напустит на город свою орду мародеров, распаленных сознанием собственной правоты и жадностью. Они перебьют мужчин, изнасилуют и уведут в рабство женщин. Одогаст будет разграблен, колодцы отравлены, а пашни высушит и унесет ветер. Через сотню лет песчаные барханы похоронят под собой руины. Через пятьсот лет от Одогаста останется лишь десяток строк в книгах арабских ученых.

Хайяли пошевелил гитарой.

– Но ведь библиотеки Тимбукту полны книг об Одогасте, включая, с вашего позволения, нашу бессмертную поэтическую традицию.

– Я еще ничего не сказал про Тимбукту, – подхватил пророк. – Его разграбят мавританские захватчики, ведомые светловолосым евнухом-испанцем. Они скормят книги козам.

Компания взорвалась недоверчивым хохотом. Не обращая на них никакого внимания, пророк продолжал:

– Разгром будет таким полным, таким основательным и всеобъемлющим, что в грядущих веках будут считать, что Западная Африка всегда была страной дикарей.

– Кто на свете посмеет изрыгнуть такую хулу?

– Это будут европейцы, которые поднимутся из своего нынешнего жалкого состояния и вооружатся могучими науками.

– Что будет потом? – спросил, улыбаясь, Багайоко.

– Я могу разглядеть грядущее, – сказал пророк, – но предпочитаю этого не делать. У меня от этого начинает болеть голова.

– Итак, ты предрекаешь, – сказал Манименеш, – что наша достославная метрополия с ее высоко вознесшимися минаретами и вооруженной милицией канет в небытие?

– Как ни печально, такова правда. Но ни вы сами, ни то, что вам дорого, не оставит на Земле никакого следа. Разве что несколько строк в сочинениях чужеземцев.

– И наш город падет перед дикими племенами?

Страдалец ответил:

– Никто из присутствующих не станет свидетелем этой беды. Вы проживете свои жизни год за годом, наслаждаясь роскошью и покоем. Но не потому, что вы заслужили такую милость, а по прихоти слепой судьбы. Со временем эта ночь позабудется. Вы забудете все, что я вам наговорил, точно так же, как весь мир забудет про вас и ваш город. Когда Одогаст падет, этот мальчик Сиди, этот сын рабыни, будет единственным живым свидетелем этого вечернего собрания. Но к тому времени и он забудет Одогаст, любить который у него нет ни малейших оснований. Он станет к тому времени старым богатым купцом в Шань-ани. Этот китайский город так фантастически богат, что мог бы купить десять таких Одогастов. Он будет разграблен и уничтожен гораздо позже.

– Это безумие какое-то, – сказал Ибн-Ватунан.

Багайоко наматывал на свой гибкий палец перемазанную глиной прядь.

– Твой привратник – здоровый парень, друг Манименеш. Что, если, скажем, приказать ему проломить башку этой злобной вороне и выкинуть эту падаль на корм шакалам?

– А вот за это, доктор, я расскажу, как умрешь ты, – сказал Страдалец. – ты будешь убит ганским королевским гвардейцем, когда попытаешься отправить на тот свет коронного принца путем вдувания неуловимого яда в его задний проход через полую тростниковую трубку.

Багайоко вздрогнул.

– Ты, идиот, там нет никакого коронного принца.

– Он был зачат вчера.

Терпение Багайоко иссякло и он повернулся к хозяину.

– Давайте избавимся от этого умника.

Манименеш сурово кивнул.

– Страдалец, ты оскорбил моих гостей и мой город. Но тебе повезло – ты уйдешь живым из моего дома.

Страдалец с мучительной медлительностью поднялся на свою единственную ногу.

– Твой мальчик говорил, что ты щедр.

– Что? Ни медяка не получишь за свою чушь.

– Дай мне один из трех золотых дирхемов, что лежат у тебя в кошельке. Иначе я буду вынужден продолжать пророчествовать, причем в гораздо более интимном русле.

Манименеш обдумал это.

– Может, так и правда лучше.

Он бросил Сиди монетку.

– Отдай ее этому сумасшедшему. И проводи его обратно в его конуру.

Они терпеливо наблюдали за тем, как предсказатель, скрипя костылями, уползал в темноту.

Манименеш резким движением откинул красные бархатные рукава и хлопнул в ладоши, требуя вина.

– Спой нам, Хайяли.

Поэт натянул на голову капюшон своего плаща.

– В моей голове звенит ужасная тишина, – сказал он. – Я вижу придорожные камни со стертыми надписями. Я вижу радостные приюты удовольствий, превращенные в голые пустоши. В них селятся шакалы. Здесь резвятся привидения, а демоны гоняются друг за другом. Изящные залы, роскошные будуары, сиявшие когда-то подобно солнцу, охвачены запустением и похожи на разверстые звериные пасти.

Он взглянул на танцующих девушек, и его глаза наполнились слезами.

– В моем воображении я вижу этих дев, погребенными в пыли или рассеянными по дальним странам. Раскиданными рукою изгнания, разорванных на куски пальцами чужбины.

Манименеш ласково улыбнулся ему.

– Мальчик мой, – сказал он, – если другие не услышат твоих песен, не обнимут этих женщин, не выпьют этого вина – это их утрата, а не наша. Так давай наслаждаться этими тремя вещами, а сожалеть – удел неродившихся.