Слово шамана

нно иначе, следуя какой-то своей мелодии, покачивается из стороны в сторону голова, поднимаются и опускаются плечи, дрожат пальцы, опускаются и поднимаются сомкнутые руки. Создавалось впечатление, что шаман состоит из кусочков множества разных людей, каждый из которых живет своей жизнью, слушает свои песни и занят своими мыслями.

Огонь полыхал одновременно на всех поленьях, поглощая каждое от верхушки до комля, а потому и прогорели они все с одинаковой скоростью, сперва превратившись в очень похожие угли, а потом одновременно испустив последний сизый дымок.

Продолжая напевать, самоед вытащил из-за пазухи овальный лоскут коричневой кожи примерно в локоть толщиной и принялся старательно выписывать на нем непонятные узоры и иероглифы, слюнявя палец и макая его в оставшуюся на месте кострища золу. Рисунки ложились только по окружности – в центре остался образовавшийся из складок крест. Но являлся крест частью ритуала, или он оказался на коже случайно, Росин так и не узнал.

– Уйя лах му... – шаман раскинул кожу на кострище, и она легла неправдоподобно ровно, словно оказалась натянута на несуществующий бубен. Саам склонил голову набок, тихонько стукнул ладонью по коже, прислушиваясь к образовавшемуся звуку. Стукнул еще раз...

Несуществующий бубен звучал!

Самоед снова запел, выстукивая по коже обеими руками, и эхо от его ударов зазвучало прямо из-под земли, из-под ног людей, из-под лошадиных копыт, из-под снега и травы. Больше того – почва начала передавать вибрации от ударов, словно все бояре и холопы действительно стояли на туго натянутой коже огромного, необозримого барабана, и некий гигантский ударник выстукивает одному ему известную мелодию.

Росин поймал себя на том, что мелодия эта кажется ему знакомой. Что что-то подобное он слышал когда-то в детстве. Так давно, что уже и не помнит где – но слышал, вне всякого сомнения.

Он пытался прислушаться к ритму – и тонул в нем, как тонул в детстве в теплой мягкой перине, погружаясь в сон, видя перед собой мамино лицо, слыша ее голос, и радуясь тому, что, открыв глаза, увидит ее снова...

Костя проснулся от того, что страшно замерз. Он лежал на боку, уткнувшись головой в снежную кучу – хорошо, хоть шапку теплую под капюшон рясы надел. Андрей Толбузин громко посапывал, откинувшись на спину, его Макар уткнулся носом в недоломанные сани, других холопов тоже сморило там, кто где стоял.

Не спал только шаман, продолжая напевать что-то долгое и заунывное. Росин поднялся, подошел к нему, заглянул через плечо.

Никаких следов от костра на глиняной проплешине не осталось. Зато она стала выглядеть заметно ровнее, и на ней обнаружились некие странные иероглифы. Но это была именно глина – кожаный лоскут так же бесследно исчез.

– Ну как, получилось? – облизнув губы, поинтересовался Костя.

– Получилось, мертвый человек. Русский ныне земля. Русский добрый, земля любит. Чужак злой, земля губит. Не станет здесь никогда другой народ. Не примет земля. Только Москва примет. Всегда.

– Здорово,