Революция 2. Начало

Подполковник глянул на белеющие вдалеке мундиры. Если это и был митинг, полиции явно не было до него дела.

Скорый уже пристроился промеж казаков и нескольких штатских. Рядом с ним оказался худой мужчина в ношеном чесучовом костюме. Над его расслабленным из-за жары галстуком выпирал гигантский кадык.

— Как же это так-то, браты? — сипло кричал бородатый казак, размахивая фуражкой. — Пока мы на фронте бошей бьем, кровушку льем за царя и отечество, тут такое вытворяется? Грабят! Жгут! Уводят в плен! Насильничают!

Рождественский пригляделся. По провяленному солнцем лицу казака текли слезы.

— Чего это он? — шепотом спросил Керенский у тощего.

— У него киргизы всю родню в Семиречье вырезали, — дернул кадыком тот. — Дикость такая! Батыевщина! Покойникам кишки размотали и глаза выкололи. А может, и живым еще…

— Как же так-то? — повторял бородатый, утирая слезы. — А мы-то что?

По казакам пронесся тяжелый недовольный рокот.

— Слезай, Тимоха, бросай агитацию! Ужо мы без тебя знаем, как басурманам козью морду устроить! Верно, браты?

— Верно! Верно! — закричали в толпе. — Знаем! Попомнят они православную кровушку!

Бородатый Тимоха слез с ящика.

— На-ка вот, опростай, пока урядник не видит, — пробасил кто-то, и по рукам казаков загуляла фляжка.

Рождественский смотрел на перекошенные гневом и горечью лица. Сдвинутые брови и тяжелые казачьи взгляды. Ему вдруг подумалось, что эта настоявшаяся злость сметет все на своем пути. Слепой казачьей ярости все равно, кто перед ней — киргиз ли, казах или узбек. Виноватый или безвинный. Ей нужно утоление, и утолить ее может только большая кровь. И самое страшное — подполковник поймал себя на мысли, что может их понять. Не оправдать, конечно, но понять он фронтовиков-казаков мог.

Вагоны перестали грохотать, и на перрон вышел станционный служащий.

— Дамы и господа! — прижимая к губам жестяной рупор, закричал он. — Милости прошу на посадку! Милости прошу по вагонам, дамы и господа!

Скорый стряхнул с себя задумчивость и уткнулся носом в билет:

— У нас с вами пятый, капитан, — вычитал он нужное и поморщился. — Второго класса.

Сидя промеж тучного господина, пахнущего чесноком, и насквозь мокрого от пота Керенского, подполковник с тоской вспоминал уют и покой вагон-салона. Колени Рождественского едва не упирались в тощие ноги их недавнего кадыкастого знакомца, сидящего напротив.

— У вас есть знакомые в Ташкенте, капитан? — спросил вдруг Скорый.

— Нет, — честно ответил подполковник. — Я думал остановиться в гостинице.

— Не советую, — покачал головой Керенский. — К утру вас обглодают клопы. Остановимся у моего брата. У него свой дом.

— Мне не хотелось бы стеснять…

— Отказа я не приму, — оборвал Скорый и улыбнулся — После этаких приключений вы мне почти как родня.

Жесткие сидения и спинки, битком набитые людьми «кубрики», спертый и жаркий воздух, казалось бы, напрочь исключали сон. Но спустя три часа тощий уже клевал носом, зажатый двумя молчаливыми офицерами, надвинувшими на глаза фуражки. Чесночный господин громко храпел.

Опасливо наблюдая, как на верхней полке покачивается в такт поезду сложенный штабелем багаж, Рождественский всю ночь не сомкнул глаз. На его правом плече сопел и вздрагивал окончательно сомлевший Керенский.

Утром семнадцатого августа поезд прибыл в Ташкент. На перроне их встречал моложавый человек лет тридцати.

— Федор Федорович, — представил его Скорый. — Мой родной братец.

— Капитан Рождественский, — протянул руку подполковник.

— Едемте скорее, господа. — Керенский подхватил саквояж и тронул за рукав брата. — Мне не терпится вымыться и переодеться!

Фаэтон, сверкая на солнце лаком крыльев, покатил по улицам Ташкента. Рождественский вертел головой, разглядывая низкие дома, над которыми вдалеке возвышались шпили минаретов и купола чортаков. Утренний город уже начинала накрывать волна жаркого воздуха. Она делала воздух густым, а людей медленными. Казалось, будто дутые шины фаэтона несут его мимо декорации — выцветшей гигантской фототипии. Все кругом было пыльным и серым: листья тополей и карагачей, трава у арыков, огромные ирисы на клумбах.

Проехали мимо мутных витринных стекол главной улицы и, обогнув покрытую выгоревшими на солнце афишами тумбу, свернули в кривой узкий проулок.

— Вот мы и дома. — Федор Федорович соскочил с экипажа и взялся за багаж. — Добро пожаловать, господа!

Небольшой домик из глиняного кирпича утопал в абрикосовом саду. Только восьмигранный мезонин, будто сторожевая башня, выныривал из листьев. На террасе среди белой плетеной мебели их ждала бледная женщина и хрупкая девочка лет пяти.

— Ниночка, душа моя, — Керенский приобнял барышню, поцеловал в щеку и наклонился к девочке. — Как ты, моя хорошая? Не кашляешь?

— Неть, — важно ответила малявка и забавно сморщила носик. — Дядя Саса, а ты привез мне кукву?

— Какой же я был бы дядя из столицы, если бы приехал без куквы? — расхохотался он, присел над саквояжем и выудил из него коробку, перевязанную розовым бантом. — Держи!

— Так, все подарки после обеда, — строго сказал Федор Федорович и обратился к подполковнику: — Вам постелют наверху. Там тесновато, конечно, но очень мило. Нина Алексеевна? — посмотрел он на жену. Та понимающе кивнула. — И проси поскорее подавать к столу — наши гости, должно быть, проголодались в пути. Идемте, капитан, я покажу, где у нас летний душ.

Через час вымывшийся и посвежевший Рождественский наслаждался сочной бараниной с рисом.

— Мы тут на станции известия о Степном крае слышали. — Скорый пригубил холодного компота из стакана. — Крайне тревожные.

— Это ужас, что творится, — кивнул Федор Федорович. — В Семиречье настоящая война разгорелась. А третьего дня на службу сводка пришла. В селе Беловодском двести арестованных киргизов убили.

— То есть как? — перестал жевать Керенский.

— Пишут, что при попытке к бегству. Но я думаю, самосуд случился. Уж сильно туземцы зверствуют. — Федор Федорович вилкой гонял рис по тарелке. — А еще в Пишкеке полиция с казаками поубивали больше сотни.

— Нападавших?

— Пленных, — помотал головой брат. — Уложили лицом вниз на главной площади и покололи штыками.

— Да это ж ни в какие ворота! — вспыхнул Скорый. — Что за самоуправство! А власти что делают?

— Думают начальство мое туда отправить, для выяснения. Когда все поуляжется. Там ведь натуральная война идет, Саша. У киргизов армия собралась. Пять тысяч человек осаждают Токмак.

— Ты съезди с ним туда, Федя, — попросил Александр. — Мне знать нужно, что там было. Всю правду знать. Это, конечно, чудовищно…

В столовой повисло молчание.

— Времена тяжелые нынче, тут вы правы, — нарушила ее Нина Алексеевна. Ей явно не нравилась выбранная для разговора мужчинами тема. — Край такой благословенный был, а теперь и тут голод. Нищих стало полно, босоты. Цены за год взлетели, боже ж мой! На муку и рис — вдвое, на сахар и сало — аж в три раза. Мясо вон, — она ткнула вилкой в баранину, — уже двенадцать рублей пуд. Яблоки и те — шесть.

— Скоро будем машхудру кушать, — улыбнулся Федор Федорович и перевел разговор на дела: — А какие у вас планы, господа?

— Думаю сначала навестить Мухамедьярова, — Керенский так и не смог вспомнить, как зовут гласного Ташкентской городской думы, — разузнать о моих коллегах. А потом к Куропаткину наведаться.

— А вот это навряд ли выйдет. — Брат отодвинул тарелку. — Генерал-губернатор намедни отправился в Джизак. Карать и миловать.

— Бунт подавлен? — встрял в разговор Рождественский.

Младший Керенский вытер губы салфеткой и вздохнул:

— Старую часть города войска с землей сравняли. После артобстрела у сартов начисто пропало желание бунтовать.

— Ну, раз так, — допил компот Скорый, — поедем для начала туда. Пообщаемся с туземцами. Я думаю, им будет, что нам рассказать.

Едва спала полуденная жара, они устремились на пыльные улицы Ташкента.