Монах

Среди этой давки и всеобщего раздражения две женщины, одна из которых казалась старой, а вторая была очень юна, локтями прокладывали себе дорогу, не обращая внимания на выкрики и возмущение окружающих. Старая угрюмо расталкивала толпу, а молодая следовала за ней. Как только с помощью своей энергии и упрямства им удалось добраться до подножия кафедры, старуха, остановившись, воскликнула:

— О Господи! — и огляделась вокруг. — Какая жара, у меня ноги подкашиваются, неужели эти милые молодые люди не будут столь учтивы, чтобы предложить нам по крайней мере одно место?

Этот откровенный призыв заставил оглянуться двух роскошно одетых молодых людей, сидящих на табуретах недалеко от кафедры.

Перед ними была рыжая старуха с бесцветными глазами и отталкивающей внешностью. Они снова погрузились в прерванный было разговор.

Но в этот момент заговорила молодая; в плотной, пышущей жаром толпе это было подобно свежей прозрачной струе в садах Алказара [2]:

— Ради Бога, Леонелла, давайте вернемся домой, я не могу больше, я задыхаюсь от жары, я чувствую, что умираю от этого шума.

Необыкновенная мягкость, с которой были произнесены эти слова, оказали на кавалеров решительное воздействие. Они вновь прервали беседу, но на этот раз одного взгляда им оказалось недостаточно, как бы невольно поднялись они со своих табуреток и оглянулись на ту, которая только что говорила. И в этот же миг были поражены элегантностью и изяществом ее осанки; им очень захотелось получше ее разглядеть. Но этого удовольствия они не получили, поскольку ее лицо скрывала густая вуаль, которая не мешала, однако, разглядеть ее шейку, до удивления тонкую, белую и нежную, затененную золотистыми завитками волос, растрепавшихся, пока она пробиралась сквозь толпу. Вокруг ее левого запястья обвивались четки из крупных бусин. Белое, очень длинное платье едва позволяло увидеть кончик крошечной ножки. У нее была восхитительная воздушная фигурка, и каждое ее движение позволяло оценить изгиб ее бедра, достойный Венеры Медицейской. Такова была женщина, которой уступил свое место тот кавалер, что был помоложе, и что заставило второго с той же поспешностью уступить место другой.

Старшая тут же рассыпалась в благодарностях, сопровождаемых выразительными взглядами, но согласилась воспользоваться любезностью, нимало не смущаясь. Молодая последовала ее примеру, но в знак благодарности ограничилась только кивком головы, правда, необыкновенно грациозным.

Дон Лоренцо, так звали молодого человека, уступившего ей место, подошел к ней поближе, успев однако что-то шепнуть своему другу на ухо. Тот понял все с полуслова и постарался полностью завладеть вниманием старой женщины, заговорив с ней. В это время Лоренцо обратился к своей очаровательной соседке:

— Вы, вероятно, только что приехали в Мадрид? Ваше очарование не могло долго оставаться незамеченным, и если бы вы не впервые появились здесь сегодня, то зависть женщин и всеобщее восхищение мужчин уже давно оповестили бы нас.

Отпустив этот мадригал, он наклонился к ней в ожидании ответа, который, если судить по ее виду, должен был быть быстрым и изысканным. Однако поскольку его фраза была не столько вопросом, сколько чем-то вроде поэтического экспромта, на нее в крайнем случае можно было и не отвечать, и поэтому дама не разомкнула губ. Он немного подождал, затем повторил попытку:

— Я очень ошибся, утверждая, что вы нездешняя?

Мгновение дама колебалась. Чувствовалось, что ей очень не хочется говорить, но на этот раз невозможно было уклониться, и она ответила так тихо, что было почти непонятно, что именно:

— Нет, сеньор.

— Надолго ли вы здесь?

На этот раз ответ был дан быстрее и вразумительнее:

— Да, сеньор.

— Для меня было бы большим счастьем сделать ваше пребывание здесь более приятным. Меня хорошо знают в Мадриде, и наша семья пользуется достаточным уважением при дворе. Располагайте мной, если сочтете, что я могу быть вам полезным, этим вы только доставите мне удовольствие.

«На этот раз, — подумал он про себя, — я ее поймал. Она не сможет отделаться односложным ответом. Ей поневоле придется заговорить по-настоящему».

Но он ошибся: легкий наклон головы был единственным ответом, которым дама удостоила его в знак благодарности.

Было очевидно, что она не желала разговаривать, но было ли ее молчание свидетельством гордости, сдержанности, упрямства или глупости? Этого он не мог пока определить. Он немного помолчал и с удвоенным пылом предпринял новую попытку:

— Я не сомневаюсь, что вы продолжаете носить вуаль только потому, что вы недавно у нас и еще не знаете наших обычаев. Позвольте мне снять ее.

Говоря это, он протянул руку к прозрачной ткани, но дама его остановила:

— Сеньор, я никогда не снимаю вуаль при людях.

— И что же здесь плохого, скажите на милость! — язвительно воскликнула в ее сторону компаньонка. — Где ваши глаза, если вы еще не заметили, что все другие дамы их уже сняли, да еще в святом месте, где мы находимся. Вы одна прячете лицо. С тех пор, как я открыла свое, я не вижу причины вам скрываться под вуалью.

— Но, дорогая тетушка, это не в обычаях Мурсии [3], — мягко возразила Антония.

— Оставь в покое Мурсию и ее сады, мы больше не в провинции. Если есть единственный город, который задает тон, то это Мадрид, и мы здесь. И нечего тут больше рассуждать!

Девушка умолкла и не противилась больше попыткам Лоренцо, который, заручившись одобрением тетушки, почувствовал, что теперь он может рискнуть и убрать раздражающую его вуаль. Он отстранил вуаль одним движением, легким и быстрым, но не без внутреннего трепета.

Лицо, которое ему открылось, поразило его и будто околдовало. Нельзя сказать, что оно было прекрасным, если исходить из канонов обычной красоты, но его очарование проникало прямо в сердце. Оно струилось из ее голубых глаз непередаваемого оттенка, влажных, ясных, трепетных, напоминающих своеобразный отблеск иных витражей в те дни, когда стекла в них дрожат под порывами сильного ветра. Черты лица девушки при детальном рассмотрении были далеки от совершенства, но все вместе было прелестным.

Ей было около пятнадцати лет. Лукавая улыбка, играющая на ее губах выдавала живость характера своей хозяйки, но исключительная застенчивость не позволяла этой живости проявляться в полную меру. Восхищение, с которым она смотрела на все окружающее, было необыкновенно трогательным, но каждый раз, когда ее глаза случайно встречали взгляд Лоренцо, она тотчас же опускала их.

Ошеломленный, Лоренцо разглядывал чудесное создание, с которым свела его судьба, но тетушка посчитала необходимым защитить ложный стыд Антонии:

— Это ребенок, который ничего еще не видел. До сих пор она жила почти в заточении в своем старом замке в Мурсии вместе с матерью, доброй душой, в которой, спаси ее Господь, здравого смысла ровно столько, чтобы пронести ложку супа от тарелки до рта, и однако это моя сестра, моя собственная сестра по матери и отцу!

— Действительно, так мало здравого смысла — это невиданно, — с удивительным спокойствием заметил дон Кристобаль.

— Странно, сеньор, но возможно, и это именно так, как я вам говорю. И знаете, несмотря на это, сколь удачливы бывают некоторые: молодой господин, даже, можно сказать, благородный господин, вбивает себе в голову, что Эльвира красива! Конечно, внешностью она не была обижена, но что касается истинной красоты… Если бы я тратила только половину ее усилий, чтобы украсить себя! Ну ладно, дальше. Как я вам сказала, сеньор, этот молодой человек внезапно влюбляется в нее и женится без ведома отца. В течение трех лет им удавалось сохранить все это в тайне, но наконец новость дошла до ушей старого маркиза, который, как вы понимаете, не был в восторге от такого мезальянса. Он тут же нанял почтовую карету и отправился в Кордову, решив избавиться от Эльвиры, разлучить ее со своим сыном, даже если для этого придется ее похитить. Он прибыл точно вовремя, чтобы убедиться, что она от него ускользнула: она сумела встретиться со своим мужем, и они вместе отплыли в Индию. Маркиз гневался и поливал нас такой бранью, словно сам дьявол говорил его устами, он приказал бросить в тюрьму моего отца, самого честного и работящего сапожника Кордовы; он был настолько жесток, что похитил у нас маленького сына моей сестры, которому тогда было около двух лет и которого из-за поспешного бегства ей пришлось покинуть. Впрочем, я представляю себе, как пришлось помучиться бедняжке, уже вскоре мы получили известие о его смерти.