Африканский ветер

Мои уклончивые ответы устроили всех. В Баффало большой мир сужался, исчезал по окончании пары фраз.

Энни настояла на классической свадьбе. В тот день на мне был серый костюм, а на белой сорочке красовался серый галстук, завязанный большим узлом. Невеста была во всем белом. Позади дома рядом с пахнувшим хлоркой бассейном мистер Уайт устроил барбекю. Я предлагал выпить друзьям Энни, смотревшим на меня с нескрываемой симпатией. Время от времени ко мне подходила теща. Она поднималась на носочки, а мне приходилось наклоняться, чтобы она смогла приложиться к моей щеке своими влажными губами. Отныне я буду их сыном, сказала она. Я внимательно выслушал слова священника, старого друга этой семьи, он наговорил много красивых слов. Спустя несколько часов после завершения церемонии я позвонил Рою, чтобы рассказать о женитьбе. Он одобрил мое желание жить нормальной жизнью. Кэти проявила сочувствие, Джуди пожалела меня, но добавила, что не смогла бы вынести африканский климат, и сообщила, что к ней вернулся муж. Я объяснил друзьям Энджи, всем моим знакомым, принявшим меня в свой круг, что эта женитьба была прежде всего ради исполнения африканской мечты Энджи. Они все пообещали навестить нас, но никто не спешил.

Теперь они очень любили меня, я был для них странным латинянином, непредсказуемым французом. Рой хлопнул меня в последний раз по спине: «Я всегда говорил: вы не созданы для жизни в Америке».

Ну да, вот уже два года мы живем в отеле «Лоита Плейнс». «Дом львов» перестраивается, работы там еще надолго. Вначале всем управлять решил Ахмед, но Энни вскоре проявила характер. Впрочем, тихий и сдержанный Ахмед не задал ни одного вопроса. После непродолжительной борьбы они пришли к согласию, пойдя на взаимные уступки.

Я живу как растение. Я смотрю со стороны на нашу семейную пару, иногда торжественно объявляю, что мы — простые люди с простыми вкусами, но при этом знаю, что это не так, что мы чрезвычайно богаты. Мы живем в фантастически шикарных условиях: у нас пространство, беспредельный горизонт, природа во всей ее полноте, над нами небесный свод бледно-голубого цвета, на котором изредка то здесь, то там появляются облака в виде пушистых пумпонов, больших белых покрывал, раскрашенных мягкими тенями. Саванна, как сама вечность, ее невозможно окинуть взглядом, по ней гуляют животные, которые в зависимости от времени суток купаются в кристально чистом золотистом свете или превращаются в китайские тени в окружении розовых сумерек.

Энни оказалась крепкой женщиной; не расположенной впадать в депрессии. Она потратила всего несколько месяцев на душевное выздоровление и теперь всем здесь заправляет. Абсолютно счастливая, энергичная, она распоряжается всем, ее благоприятное присутствие, честно говоря, бывает иногда навязчивым. Я борюсь с ней, чтобы сохранить хотя бы видимость свободы мысли и движений, «моего внутреннего пространства», как сказала бы Энджи. Душа моя больше не представляет собой губку, которая всасывает в себя события и приспосабливается к ним. Я был смиренным, а теперь стал требовательным и жестоким по отношению к себе, я искореняю в себе благородные чувства, чтобы не зарыться в проблемах повседневной жизни. Будучи вынужденным жить с людьми иного мира, я постепенно становлюсь тем, кого называют «хорошим человеком во всех отношениях».

Архитектор «Дома львов» Коллинз удовольствовался несколькими расплывчатыми объяснениями, мы сознательно запутали факты, имевшие место в период между смертью Энджи и моей повторной женитьбой. Он привык к моей новой жене, которую считал такой же превосходной, как и первая.

— Даже в несчастье вы, мистер Ландлер, остаетесь счастливчиком. Вы встретили двух необыкновенных женщин. Встретить в жизни хотя бы одну женщину, такую как Энджи, уже можно считать подарком судьбы. А вы повстречали двух. Браво…

Опьяненный виски, Коллинз не стал задумываться: ему хорошо платили, и он мог творить в свое удовольствие, а ему больше ничего и не требовалось. Вторая миссис Ландлер и кредиты, которые она ему предоставляла почти безгранично, его вполне удовлетворяли.

С того момента, как кенийская полиция с согласия властей Лос-Анджелеса закрыла дело о кончине Энджи Ландлер, урожденной Фергюсон, я стал уважаемым всеми вдовцом, снова женившимся по прошествии принятого приличиями срока.

У меня по-прежнему французский паспорт. Поскольку вторая моя жена американка, я мог, если бы пожелал, подать ходатайство об американском гражданстве. Но я нигде и никогда в жизни не чувствовал такой гордости, что я француз, как здесь, в саванне. Смерть Энджи заглушила мои поползновения петь «Америка, Америка», положив ладонь на сердце. Зачем это? Я убил свою Америку.

Сэндерс тоже умер. У него случился сердечный приступ в кабинете небоскреба Фергюсона. Я даже почувствовал сострадание к этому старому мошеннику, который оказался не силах вынести удары судьбы. Я думал, что он крепче, но, видимо, ошибался. Он, несомненно, был очень чувствительным, как и я сам, а когда понял, что проморгал дело всей своей жизни, когда так и не получил морального удовлетворения, вероятно, корил себя и умер от злости.

Я попрощался с его телом в салоне шикарного бюро «погребальных услуг». Вы помните Кончиту? Эта добрая женщина рыдала у гроба. Хозяин погребальной конторы выразил мне свои соболезнования. «Оставьте нас одних», — попросил я его. Они увели Кончиту, которая уже приходила сюда плакать накануне, и я смог в свое удовольствие посмотреть на Сэндерса. Одетый в серый костюм, лежа головой на сатиновой подушке, с легким макияжем на лице, он выглядел добрым человеком. «Мой прекрасный негодяй, — так я называл его в моих мысленных монологах, — видишь теперь, что не надо было просить у судьбы слишком много. Твоя затея провалилась, но надеюсь, что ты все же обретешь покой». Мне было почти жаль этого мерзавца, и я подумал, что через сколько-то лет и я мог умереть от сердечного приступа. Кстати, это вполне реально… Я испытывал к нему скорее сострадание, нежели ненависть. Это меня удивило. Я спросил, что они сделали с его очками. Элегантный и угодливый хозяин похоронного бюро принес мне их в запечатанном конверте, на котором было написано: «Очки мистера Сэндерса».

— Хотите оставить их на память, мсье?

— Нет. Можете их выбросить.

Спустя сутки после кремации Сэндерса я объявил административному совету, что намерен остаться жить в Африке. Я расплывчато упомянул им о свой женитьбе. Они этому вовсе не удивились и посчитали нормальным, что я перед Богом связал себя брачными узами с женщиной-утешительницей. Господь может понять все, особенно когда люди подчиняются небесной воле.

Надо было найти замену Сэндерсу и узнать, каким образом видеокассета, как дамоклов меч, сможет когда-нибудь отсечь мне голову.

Несмотря на настойчивость Филиппа, которого встретил на кремации Сэндерса, я не захотел появляться в розовом доме и снял номер люкс в отеле «Беверли-Хиллз». Проведя быстрое расследование, я узнал, что у Сэндерса не было детей, только племянники и племянницы.

Меня попросила о встрече какая-то женщина лет пятидесяти с обильно нанесенной на лицо косметикой. Она приехала из Сан-Диего. Я принял ее в моем бывшем кабинете в офисе, и она сообщила, что долгое время состояла в любовной связи с Сэндерсом и надеется получить небольшую сумму, буквально милостыню после его смерти. Она ничего не требовала, у нее на это не было никаких прав. Она была той самой девушкой, которую когда-то Сэндерс вытащил из мюзик-холла «Радио-Сити» и которую не посмел представить в обществе снобов Лос-Анджелеса. Ее звали Глэдис. Я вручил ей чек на десять тысяч долларов с условием, что больше она не будет подавать никаких признаков своего существования. Она ушла абсолютно счастливой.

Затем, оцепенев от страха, я присутствовал при официальном вскрытии сейфа Сэндерса. Этот шутник оставил его совершенно пустым. Я не имел ни малейшего представления, как он может нанести мне удар с того света. И я отправился на поиски кассеты в его дом в Малибу. Меня встретила Кончита с более чем мрачным лицом. Она рыдала, видеть ее слезы было невыносимо. Она уже узнала, что Сэндерс ничего ей не оставил и ее должны уволить. Я решил пойти ва-банк. Приоткрыв конверт с пачкой долларов, я сказал ей: