Фантом

- Ой, Юрочка, приехал! Здравствуй! Как же я тебе соболезную, милый, - запричитала тетя Зина.

На мгновение я сделал скорбное лицо.

- Тетя Зина, а вы Станислава не видели?

- Стасика? Художника, что ли? Да видала вчера, как раз у тебя во дворе стоял… Он все у двери крутился…. Я ему говорю, Славка, чего ты там ищешь? А он, мол, Юру жду… Помянуть надо отца-то… А в руке бутылка водки была! А потом, пропал он… Думаю ушел…

- А сейчас где он может быть?

- Да в своей развалюхе, где же еще… Иль в лесу, опять природу малюет…

Я ему помалюю!

Станислав был известной личностью… Художник, поэт, и запойный пьяница в одном лице, он был изгнан женой за пристрастие к алкоголю и ничегонеделание… Никто не знал, на что он живет!

Я уже мчался по поселку, по смолистому гудрону…

***

Двор полуразвалившейся дачи Станислава представлял собою настоящие джунгли из темно-зеленых кустов, буйно разросшихся деревьев, бросавших синие тени, диких шипастых цветов и пряно пахнущего бурьяна.

Пройдя по колено в траве, раздвинув широкие разлапистые листья, я увидел сарай-развалюху, позеленевший стол с грудой запыленных книг, по которому расхаживали голуби. В петли дверей сарая была заложена деревяшка.

Продираясь далее, сквозь эти тропические дебри, по едва заметной протоптанной тропке, я наконец-то выбрался на полуразвалившееся крыльцо… Доски запели у меня под ногами, вынудив на минуту остановиться и прислушаться. Вокруг все гудело, ухало, стонало и трещало. Мириады диких существ освоили зелено-голубые джунгли Станислава, готовые броситься на меня в неистовом припадке.

Я открыл висевшую на одной петле дверь. В разбитых окнах гуляли сквозняки, а в углах застыли толстые пауки на канатных нитях. Исцарапанный, с подпалинами, стол украшали мутные бутылки, по виду – старинные.

В другой комнате, в которую мне удалось войти, переступая через вещи на полу, застыли полотна с глазастыми звездами, безумными ведьмами летевшими на метлах, с длинноносыми существами из ада, поджаривающими субтильных человеков, с уродами-великанами, жрущими пойманных детей, толстыми карликами, с кинжалами в заросших кольцеватыми волосами руках, с бледными скелетообразными мертвецами, с поднятыми вверх руками встающими из могил, с черными воронами, которые клевали насаженных на столбы окровавленных людей…

Вся эта страшная компания персонажей картин Станислава визжала и ревела, неистовство улюлюкая, казалось, была готова было растерзать вошедшего чужака. И меня спасло лишь явное отсутствие дирижера этого безумного оркестра, пребывавшего в неизвестности.

Разметывая палкой заросли, я, наконец-то, вышел на поляну, где застыл мольберт с натянутым полотном. Станислав работал на пленэре, но самого безумного живописца не было видно.

Пройдя несколько шагов, я с силой встряхнул паутинный кокон (так можно было назвать старый залатанный гамак), откуда тяжелой грушей выпал бородатый крепыш, возмущенно завопивший, но заткнувшийся, едва лишь увидевший меня.

- Станислав,- обратился жестко я, не здороваясь, к хозяину кокона. - Ты ночевал у меня на даче?

Потрясенный художник что-то заблеял, сонный, словно ленивец из амазонской сельвы.

- Ты не крути, тебя ведь видели, - сказал я и еще сильнее тряхнул живописца одной рукой, а другой взяв за яблочко. – Гад, ты зачем бумаги жег?

Он затрясся мелкой дрожью…

- Юра, прости, думал тебе они не нужны будут…. Х-хоолодно было, Юра, а твои родители ведь уже того….

- Чего - того?! – взревел я. – Признавайся, письма жег?

- Нее, - протянул он, пытаясь мотать головой. – Только газеты.

- Не ври, - ответил я, - видны обгорелые ошметки…

- Нет, я лишь пару…. Остальное в макулатуру хотел сдать.

- Где твоя макулатура? - вскричал я, чувствуя близкую удачу.

Я отпускаю гения живописи, и тот ведет меня через джунгли к своему сараю, ловко отмахиваясь от летающих тварей, убирая машущие лапы веток, да отшвыривая шипастые обломки досок с гвоздями.

- Вот, Юра, а ты переживал, - сказал он, указывая на белеющую бело-серой горой кучу газет, журналов и книг в центре строения.

Около получаса, извозившись в пыли, мы, с примирившимся Станиславом, искали в куче жемчужное зерно.

Отряхнувшись, мы вышли во двор и сели в старинные визжащие кресла, неведомо откуда принесенные вездесущим художником. Отодвинув груду грязных, рассохшихся книг, измазанных голубиным пометом, я выложил на потемневший от дождей, покрывшийся зеленой плесенью стол связку писем. Но осмотр конвертов ничего не дал! Никого похожего на Р среди адресатов не значилось. Неужели бездумный Станислав сжег письма? Или таковых вообще не было?

Отмахиваясь от глупых расспросов подобострастного художника, уже сгонявшего в дом и предлагавшего мне выпить остатки подозрительной мутной жидкости, я тяжело вздохнул, и выхватил из груды первую попавшуюся книгу.

Закладка выпала, книга открылась на странице, где мелькнуло знакомое имя.

- Это, я значит, почитать оставляю, - объяснил художник, кивнув на книгу.

На странице значилось:

«– А я, – ответил Друд , – я хочу видеть во всяком зеркале только свое лицо; пусть утро простит тебя».

И ниже:

«Два мальчика росли и играли вместе, потом они выросли и расстались, а когда опять встретились – меж ними была целая жизнь.

Один из этих мальчиков, которого теперь мы называем Друд или «Двойная Звезда», проснувшись среди ночи, подошел к окну, дыша сырым ветром, полыхавшим из тьмы».

«Что? Друд? … Стоп, опять за последние дни мне попадается это имя», подумал я, и перевернул книгу.

На обложке значилось: Александр Грин «Блистающий мир».

Что-то смутное мне припоминалось…. Читал в далеком детстве!

Я поднял с притоптанной травы закладку. Это был конверт с письмом, явно неотправленным. Я вынул пожелтевшие листки, написанные рукой отца.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ИСПОВЕДЬ ОТЦА

Первое, что помню после долгого забвения: сижу в старинном кресле, и какие-то люди в форме поднимают меня за руки, пеняя на то, что я надолго расселся, а время идет!

Один из них все пытался принудить меня рассказать о тайниках, в которых спрятаны шпионские материалы.

Я делал усилия, пытаясь понять, о чем идет речь.

Память возвращалась медленно, кусками, обрывками.

Вот я выступаю со стихами перед группой детей в пламенеющих галстуках, а вот – на каком-то заседании, очевидно, писательском. Потом в памяти возник торжественный прием в большом здании, роскошно убранный стол и почему-то подумалось, что это Кремль. Мелькают восторженные лица, аплодирующие руки, блистают вспышки фотоаппаратов…А тут рядом, в этом мире - люди в форме (как я потом понял, работников МГБ), которые что-то требуют от меня, чего-то домогаются!

- Простите меня, ради бога, - выдавливаю я из себя первые слова, удивляясь своему голосу и манере говорить. - Я ничего не помню!

В комнате беспорядок, разбросаны вещи - происходит обыск.

- Про бога вспомнили! - сказал главный в форме. Это был высокий, плечистый человек, с резкими чертами лица. – А о своих шпионских тайниках забыли! Ничего, холодная камера быстро развяжет вам память! В машину его!

Меня ведут вниз по лестнице, на площадках хлопают двери, в замочных скважинах – глаза любопытных. И я их чувствую на себе, эти десятки глаз.

Выходим в морозную свежесть, на покрытую серым снегом длинную улицу.

Я на мгновение гляжу в небеса, будто ищу там Бога, но синие, с багровым оттенком, тучи надежно скрывают его лик.

«Черный ворон» увозит меня, как казалось тогда – в неизвестность.

Сидя в машине между двумя крепкими оперативниками, я напрягал память, извилины своего мозга, пытаясь понять, кто я, откуда, и что со мной произошло.

Дальше была, как и обещано, камера, и тяжелые, ежедневные изнурительные допросы.