Канал имени Москвы

Ева молчала. У неё нет никакой ноши. Все эти слова обозначали что-то неявное, потеряли смысл. Когда всё теряет смысл, остаётся чудесный спасительный покой.

(Мы заберём своё — силу. Наша ноша. А ты своё. Только не делай больно.)

Больно? Да, наверное, она что-то помнит такое. Но в покое нет боли.

Она вдруг услышала, что ей мешают. Какие-то слова стучатся в кафельную плитку покоя. Хардов что-то говорил ей, но ведь она не понимает неявное выцветшее значение слов. Нет, наверное, всё-таки понимает. Только ей безразлично. Он говорит, что должен куда-то уйти, только ей всё равно. Куда-то уйти, и она останется одна со своей ношей. Но что это они все заладили про ношу?

Безразлично…

Только слова становятся назойливыми и растягиваются. И лезут. Они лезут к ней, кроша кафельную поверхность, и от этого ей нехорошо, какая-то тяжесть… Она не хочет этих назойливых, растянутых слов, потому что они могут вернуть боль.

Это не слова. Это песня.

Хардов поёт? Зачем?! И откуда он знает об этом? Этой песни нет на самом деле. Она её выдумала. А потом забыла. Куда её тянет эта забытая несуществующая песня? В то место, куда-то далеко-далеко, где всё осталось по-прежнему? Но этого места тоже больше нет. Как и песни.

И кто пел её? Чей это был голос, охранявший границы детства, успокаивая, обещая защитить от боли и чудовищ? Ей потом больше никогда не пели этой песни. И она решила, что это выдумка, детская грёза типа невидимого друга. Она забыла. Ева давно забыла эту песню, и та не подстерегала её даже на тропинках её снов. И песня исчезла. Как уходят все выдуманные друзья.

Так зачем?!.. Это нехорошо. Жестоко.

Что-то проникло в дальнюю-дальнюю кладовую памяти, от которой и ключ-то был давно утерян. Проникло, разворошило. И извлекло на свет то, что, оказывается, действительно существовало. Ева её услышала, эту песню. Стало горько. Невыносимо. Ей захотелось закрыться, но эта горечь колыхнулась, готовая перелиться через край. И в этом обступившем тяжестью мутном трепете было столько боли и столько света, нежного, от которого можно задохнуться, что Ева не выдержала.

И в высохшую пустыню упала первая капля влаги.

— Хардов…

Она не сразу смогла говорить. Разлепила губы. Высохшая пустыня.

— Хардов, это были вы? — прошептала Ева.

Хардов замолчал. Его лицо было совсем близко.

— Вы мне пели?..

Он еле заметно кивнул.

— Значит, это правда? Я думала…

— Ты была совсем маленькая.

Нижняя губа у неё вдруг задрожала, и такая же трепещущая влага поплыла перед глазами.

— Ева, нет, — ласково попросил Хардов. — Не сейчас. Вам надо уходить.

Она слабо и непонимающе улыбнулась.

Очень бережно, деликатно и в то же время твёрдо Хардов высвободил руку, поддерживающую Фёдора, чуть отстранился от них, словно обозначив, что теперь их пути расходятся. Ева покачнулась, изумлённо глядя на Хардова, и тут же, ощутив тяжесть, крепче ухватила Фёдора.

— Ева, милая, тебе сейчас придётся позаботиться о вас обоих. — Хардов пристально посмотрел на неё. — Я должен знать, что ты справишься.

Она дёрнула головой. Но из горла вышел только хриплый шёпот:

— Прошу вас…

Затем она оглянулась. Ещё крепче обняла Фёдора. И всё поняла. Она увидела, что творится вокруг, и поняла всё, что ей говорил Хардов. Почему, для чего он должен уйти. Тут же почувствовала, что у неё как-то болезненно затвердели мышцы лица.

— Нет, — выдохнула она.

— Оборотни сейчас нападут. Но им нужен я, не вы. — Хардов поднёс к губам своё украшение, то, что называл «манком». Поцеловал его, потом быстрым движением снял и повесил Фёдору на шею:

— Он поймёт. Вспомнит.

Глаза Евы расширились:

— Нет, Хардов, не смейте!

— Ева, слушай. — Хардов скосил взгляд. Оборотни, что сжимали кольцо от «Мотеля Норд», преодолели уже половину разделяющего их пути. — Я уведу их. Шлюз совсем рядом. Идите.

— Не-е-е-т…

— У нас нет другого выхода! Смотри, — Хардов указал ей на ближайших оборотней. — А из города бежит ещё целая стая. Счёт на минуты, если не секунды. Пожалуйста, иди.

Она затрясла головой:

— Я не могу так… Прошу. Не так…

— Ева! — В его голосе прозвучала сталь.

— Нет, прошу вас. Я больше не могу! Не могу… прощаться.

Хардов, смягчаясь, подошёл к ней, дотронулся до щеки, проговорил нежно:

— Ева, милая, на тебя вся моя надежда.

— Не-е-ет. — Она всё ещё мелко трясла головой. — Я не выдержу… — И вдруг закричала: — Фёдор, он хочет уходить! Очнись, Фёдор. Он уходит!

— Ева…

Но она не желала слушать. Как-то странно развернув Фёдора, она внезапно шагнула к приближающимся оборотням.

— Вы не хотели больно, да?! — заорала она на них. — А я могу! Я могу очень больно. Фёдор, очнись! Фёдор, услышь моё сердце…

От неожиданности оборотни остановились. Начали топтаться на месте, злобно скалясь. Некоторые заходили кругами, как собаки, чью ярость сдерживает длинная привязь. Потом осторожно всё же двинулись вперёд.

— Не верите?! — кричала Ева. — Хотите больно? Очнись, Фёдор. Услышь… Услышь меня, Фёдор!

— Ева, что ты делаешь? — изумлённо произнёс Хардов. — Он не сможет.

И тут, словно подтверждая его слова, Фёдор с трудом приподнял голову, прохрипел:

— Хардов, не уходи…

И голова его безвольно повисла.

— Ева, это убьёт его. Да и ты тоже… Идите.

— Ну пусть услышит… — Мольба захлебнулась в горле Евы. — Ну как же…

Фёдор снова поднял голову, посмотрел на Хардова тусклым взглядом. И тогда Хардов позволил себе ещё одну прощальную улыбку для них обоих:

— Это не конец. Я знаю, что это так. — Передёрнул затвор, досылая серебряную пулю в патронник, услышал, что Ева начинает рыдать, и понял, что его время закончилось. И всё же он ещё миг смотрел на Еву и на Фёдора, словно любуясь ими, желая их запомнить, а потом указал стволом в направлении шлюза № 6. — Идите, и тогда мы ничего не потеряем. Идите!

Раз-Два-Сникерс вбежала в церковь, не оглядываясь, и устремилась к лестнице. Труп подстреленного оборотня преграждал путь наверх, о другой она споткнулась и чуть не упала, ей с трудом удалось сохранить равновесие. «Тут бойня, — мелькнуло у неё в голове, — и эту бойню учинили мы».

Винтовой подъём показался ей бесконечным, хотя она преодолела его в два присеста, буквально впрыгнула в звонницу и тут же перекинула за собой люк. Закрывая эту деревянную дверь, Хардов попросил у неё помощи, но она даже не почувствовала тяжести. Защёлкнула дужку замка, скрипнула зубами. Сердце бешено колотилось. Взгляд приковало к себе отверстие, что выскребли при помощи когтей и зубов оборотни. Над ним веяла тонкая дымная струйка. И оно затягивалось всё больше. Туман действительно наступал ей на пятки, и она увидела, как туман вдруг повалил из этого отверстия, заполняя всю звонницу, двинулся к ней… Она снова заскрипела зубами. Ничего такого не было. Это видение. От страха, перенапряжения и усталости.

«Держи себя в руках», — сказала она себе. Туман выполз на деревянную поверхность люка, но дальше двинуться не сумел. В нём мелькнуло что-то, похожее на скользкое тело червя или тошнотворно-чёрное щупальце, и тут же убралось обратно в отверстие.

— Значит, ты всё-таки не можешь выше? — произнесла она каким-то пустым, механическим голосом, обращаясь то ли к Шатуну, то ли ко мгле. Неожиданно остро почувствовала, что это теперь одно и то же.

«Мгла приходит, чтобы получить нас, — мелькнула отчаянная мысль. — И Шатуна она уже получила. Так или иначе, получит всех».

Раз-Два-Сникерс тряхнула головой. Сделала пару глубоких вдохов. Если потребуется, она сделает больше. Сначала эти видения, потом дурацкие мысли… туман действительно не преминёт воспользоваться нашими уязвимыми местами, но она не позволит копаться в своей голове. Она всё-таки гид, чего бы там ни говорил Хардов. И если потребуется, она готова сделать целую дыхательную гимнастику. Если потребуется.