Голубая кровь

Правда, была у этой монеты и обратная сторона.

Тем самым Руф еще более распалял в людях жажду мщения, уничтожения, истребления «чудовищ». Но он отчетливо понимал и помнил, что во время боя распаляются даже самые кроткие и миролюбивые. Потому что войско — это не скопление многих тысяч людей, а единое существо, которое ведет себя иначе, чем каждый из тысяч и тысяч отдельных воинов.

Второе нападение аухканов состоялось, когда армия царицы Аммаласуны бесконечной лентой заструилась по узкому проходу между двумя горами. Здесь она была наиболее уязвима, и Аддон заранее велел своим людям быть настороже. Впрочем, он знал, что понесет тут ощутимые потери. Сам он не упустил бы такой возможности и был уверен, что Руф использует ее гораздо лучше.

Двурукий действительно расставил своих астракорсов за каменными глыбами, велев засыпать стрелами лучников и копейщиков и, опять же, многострадальных коней, ибо именно ни в чем не повинные животные были слабее всего защищены от шипов его масаари-нинцае.

Правда, в отличие от лучников-людей стрелы аухканов были такой же частью их тела, как и хвосты, на которых они росли, образуя колючие шары. И поэтому их запас был ограничен. В задачи астракорсов входило метнуть свои ядовитые шипы несколько раз, а затем спешно отступать.

Стрелки были необходимы Руфу и для обороны Города.

Когда первые шипы вонзились в тела людей и животных, и те и другие отчаянно закричали — и кони издавали такие же жалобные, почти человечьи стоны, — долгий вопль слился в один, терзающий и выворачивающий душу. Яд астракорсов легко проникал в кровь и вызывал тяжелые мучения. Раненый чувствовал то же, что чувствует человек, которого жгут раскаленным железом. И пытка эта длилась тем дольше, чем легче была рана, нанесенная шипом. Но в любом случае — человек ли, животное ли — умирали.

Прикрытые щитами милделинов, тезасиу принялись пускать стрелы почти наугад. Стрелы были тяжелыми, а их наконечники ковались именно в расчете на бронированные панцири аухканов — не зря Аддон так долго изучал череп из храма Суфа-донексы, прежде чем делать кузнецам заказ на новое оружие.

В общей сложности им удалось подстрелить всего троих врагов.

Утыканные десятками стрел, ощетинившиеся ими, словно исполинские ежи, аухканы свалились вниз, увлекая за собой ручейки мелких камней. Они были еще живы и могли нанести вред любому человеку. Поэтому сначала их попытались поразить длинными копьями, которые они тут же искрошили мощными серповидными конечностями.

Люди озверели — на троих чудовищ набросились десятки воинов Кайнена: милделины, раллодены. Они буквально изрубили аухканов в куски, и голубая кровь погибших обагрила серые камни ущелья.

Но несколько солдат попали под брызги ядовитой жидкости, которую изрыгали умирающие многорукие, и теперь они корчились на земле, оглашая воздух криками боли и ужаса. Товарищам пришлось добить их, ибо они молили о смерти как о высшем благе.

Воины столпились возле поверженных врагов, изумляясь их размерам, силе и совершенному строению: хвосты с шипами, клыки, головы крепче любого шлема…

На полураскрытых в смертельной агонии крыльях медленно проступал черно-фиолетовый рисунок смерти и прощания…

Люди этого не поняли.

— Их слишком мало, — сказал Аддон, отвечая на невысказанный вопрос своей царицы. — Это наше счастье, что их так мало. Иначе я бы предложил прыгнуть в море с утеса еще там, в Газарре.

Но они наконец дошли.

И теперь море людей плескалось и выходило из берегов, то и дело атакуя неприступные пока склоны холма.

Наступающие орали во весь голос.

Вот так: «Ааа-ааа-ааа!» — будто роженицы.

Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.

Передовые отряды пантафолтов были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от Двурукого. Дальнейшее он помнил обрывками.

Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи пятнистой шкуре эфпалу, на клочковатую грязную шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…

ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в щите с золотым изображением рычащего панон-тераваля, и отвратительный треск его ломающихся покровов…

четырехпалая, с отсутствующим средним пальцем, рука человека, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…

воющий милделин с вытянутыми руками ковыляет в самую гущу битвы — верхняя часть его лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…

На правом фланге сошлись в смертельной схватке колесницы под командованием знаменитого на весь Рамор шэннанца Мегулинга и сотня голгоцер-нов Руфа Кайнена.

Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца

/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./

ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.

За спиной Руфа раздался страшный грохот — первые каменные снаряды ударили в стены Города.

Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры — самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно

/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.

Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, — чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…