Чужая клятва

Что там? Кто? Словно чей-то хвост мягко мазнул по стене — ш-ш-ш — и все, но у Гориллы от постороннего незнакомого звука даже защемило виски. Замерев, он прислушался — тихо.

— Гу? — Он вжал голову в плечи и оглянулся. — Густмарх, это ты?

Но только его собственная тень, согбенная, огромная, до потолка, темнела на стене белого, с желтыми прожилками мрамора. Не меняя позы, Гринсвельд хихикнул и подмигнул ей, ногой отшвыривая кресло в сторону от окна. Хватит! Он уже насмотрелся на варвара до галлюцинаций. Никогда прежде не чудилось ему, что сзади подбирается Густмарх — обычно он беседовал с ним в открытую… Ухмылка исчезла с его губ в какую-то долю мига; выпрямившись, он презрительно посмотрел на маттенсаи и смачно сплюнул, надеясь, что его отношение будет понято ею именно так, как он показал. Мягко ступая, Гринсвельд прошел мимо своей тени, которая почему-то не шелохнулась («опять проделки Густмарха?»— подумалось ему), и покинул зал.

Желтая башня, окруженная со всех сторон остроконечными скалами, издалека всякому мореплавателю казалась верхушкой такой же скалы, а поскольку подобраться к отвесным берегам острова никто не отваживался, он считался необитаемым. Но и в самом деле, кроме Гориллы Грина никто здесь не жил — только чайки да поморники, невесть откуда прилетевшие на Желтый остров, гнездились на прибрежных скалах, пронзительными криками заглушая тихий шелест моря.

Треугольная башня, широкая у основания, к верху сужалась и завершалась тонким шпилем; узкие и высокие бойницы, числом всего не более семи, расположены были неравномерно и стекла имели темные, цветом почти неотличимые от грязно-желтого камня башни; входа же и вовсе не наблюдалось — сим секретом весьма гордился хозяин этого странного сооружения, — а находился он в восемнадцати шагах от одной из трех стен, возле ничем не примечательной скалы.

Таким образом Гринсвельд отлично обезопасил себя от постороннего вторжения на свою территорию, а если б кого и обуяло вдруг нестерпимое любопытство и он сумел бы проникнуть на остров, у Гориллы нашлось бы немало способов переправить нахала в следующий пункт — то есть на Серые Равнины, где таких любопытных накопилось уже великое множество. И посему он был спокоен здесь так, как никогда не бывал спокоен в Ландхааггене, куда его занесло еще в младенческом возрасте по странной прихоти недоумка-папаши.

Впрочем, вполне возможно — размышлял на досуге Гринсвельд, — что имелась все же определенная цель его пребывания там: вечно зеленая ветвь маттенсаи. Промедли он день-другой — и Ландхаагген вновь мог превратиться в цветущую страну, где огненное око Митры светит всегда так мягко, в любимое на земле место богов, у границ коего даже ветра замедляют свой быстрый полет. Нет, такого, конечно, нельзя было допускать. На миг Гориллу Грина вдруг обуяло чувство гордости за свою самоотверженность, с коей он борется с богами, но оно сразу угасло при воспоминании о варваре. Вот когда мальчишка покинет эту землю навсегда — можно будет и похвалить себя. А пока, увы, не за что. Не успела мысль сия прийти к завершению, как Гринсвельд начал гордиться собственной справедливостью, надув щеки и громко пыхтя. Густмарх должен быть им доволен! Он все сделал, как нужно. Он все рассчитал, и каждый ход его до сих пор был верен!

И тем не менее, несмотря на столь удачно складывающиеся до сих пор обстоятельства, спокойствие Гориллы Грина было грубо нарушено этим мальчишкой варваром, глупцом, взявшим на себя чужое дело. Всю ночь хозяин Желтой башни провалялся на роскошном ложе без сна; всю ночь ему виделись холодные синие глаза киммерийца, меч в его могучей руке, бросок, удар, и — черная кровь, хлынувшая из перерезанного горла; всю ночь он проклинал демона, что распоряжался его судьбой лишь по праву ближайшего родственника, Мангельду, разбойника шемита и, конечно, самого варвара. А на следующее утро Горилла снова сидел у оконного стекла и наблюдал за изображением киммерийца. Его влекло сюда весь прошедший вечер, и он едва справился с собой, обещая себе с первыми же лучами солнца поставить зеркало. И вот — он вновь смотрел, как идет по узкой горной тропе огромный парень с длинными черными волосами, завязанными в хвост, а за ним, шныряя своими разноцветными глазами по сторонам, следует шемит, непонятно с какой такой радости взявший на себя функции помощника варвара. Кстати, рожа его кажется очень знакомой… Где он мог его видеть? И когда? Но тут же он и забыл обо всем, увидев, как ловко перепрыгнул варвар широкую и глубокую щель между скалами, и толстобрюхий приятель его, ни на миг не задумавшись, повторил этот трюк с удивительной легкостью…

Гринсвельд даже широко зевнул от огорчения, представив на своем острове этих непрошеных гостей. Но что он мог сделать сейчас? Разве что попробовать устроить им горный обвал? Тогда надо обратиться к Густмарху с нижайшей просьбой помочь…

Горилла в задумчивости пожал плечами, убрал кресло от окна, втиснул между подлокотниками широкий свой зад. Да, Гу бывает порой невероятно упрям, недаром к его телу — такому же, как и у всех людей — приделана ослиная голова. Сам Гринсвельд, хотя и был зачат демоном и обезьяной, выглядел совершенно обычным человеком, несколько волосатым, несколько низколобым и длинногубым, с толстым мясистым горбом от середины спины и до шеи, но все же человеком, а этот… Горилла искоса бросил взгляд на дверь в зал: от Густмарха можно ожидать чего угодно, даже прочтения мыслей на расстоянии… Поэтому он заставил себя похвалить своего бога в паре высокопарных фраз, и, успокоившись окончательно, прикрыл глаза. Довольно забивать себе голову всякими глупостями, думать о варваре и его спутнике, о маттенсаи, о Гу… Довольно. Тяжелые веки Гринсвельда опустились, нижняя губа свесилась к подбородку (вот сейчас он выглядел именно тем, кем и являлся на самом деле, то есть обычной обезьяной); все мысли его спутались или пришли в полную негодность. Без усилия он выкинул их прочь и спустя всего вздох уже спал. Сон его был страшен…

Глава 5. В пути

— Клянусь бородой Крома, Иава, никак я не могу взять в толк, зачем ты увязался за мной, — проворчал Конан, за половину дня уже уставший от беспрерывного щебетанья спутника за спиной.

— Клянусь бровями Крома, приятель, я и сам никак не могу этого уразуметь, — весело ответствовал шемит, догоняя варвара и пытаясь заглянуть ему в глаза. — А не поведаешь ли ты мне, кто такой Кром? Уж не братец ли зловещего Имира, о коем слышал я столько небылиц, сколько не рассказывают люди даже о пресветлом Адонисе и луноликой Иштар?

— Нет, — покачал головой Конан и вдруг усмехнулся, представив себе в одной колыбели двух пухлых бородатых младенцев. — Не думаю я, что эти парни — родственники. Наверняка они даже не знакомы. Кром — бог моей Киммерии. Только из чрева матери покажется на свет новорожденный, Кром бросает на него сумрачный свой взгляд, тяжелый, что твоя сума со жратвой… — Конан примостился в углублении горы, сел и достал из заплечного мешка кусок хлеба.

— И что? — поинтересовался шемит, следуя примеру приятеля.

— Есть такие, что от взгляда его отправляются прямиком на Серые Равнины. Ну, а кто выжил — тот настоящий киммериец, воин…

— Злобный старикашка ваш Кром. И слабые имеют право на жизнь…

— Ха! — вскинул голову варвар, намереваясь возразить Иаве, но вспомнил тут о Мангельде. Пожалуй, встреча с этой девочкой все же сдвинула что-то в его жизни. Он ясно увидел вдруг ее тонкие руки, огромные, полные жуткой тоски глаза, узкие плечи и хрупкую шею, которую, наверное, любой мало-мальски крепкий мужчина смог бы переломить двумя пальцами… Но была ли она так уж слаба в действительности? Нет. Конан отлично представлял себе прежнюю, незнакомую ему Мангельду. То же изящество, но — без надломленности стана; та же бледность, но — без признака болезни и усталости; и голубые глаза ее тогда, вероятно, частенько искрились весельем, присущим всем юным девушкам… А принадлежность к племени антархов, да еще прямая родственная связь со старейшиной рода несомненно ставили ее в особое положение, придавали ей гораздо больше сил и знаний, нежели другим… Тем не менее и в ее жизни наступил такой момент, когда природная, подаренная богами внутренняя сила оставила ее… Но желал ли Конан ее гибели только потому, что слабость овладела всеми ее членами, ее душой? Нет.