Падение Святого города

Шайме горит... Шайме.

— Наша мощь,— прохрипел он.— Наша слава!

С парапета у ворот Мирраз Пройас смотрел на город, не веря глазам своим.

Огромное скопление облаков, темное и клубящееся, с громом ползло над городом. Оно неестественно закручивалось внутрь себя, и ось вращения проходила через Священные высоты. От одного взгляда на него кружилась голова. Отсюда, со стены, Первый храм казался невероятно близким. Пройас даже видел вооруженных фаним, которые выскакивали из тьмы внешней колоннады, бежали вниз по ступеням и исчезали за зубчатым валом Хетерин-ской стены. Но его ужасала огромная завеса дыма и огня, что шла на высоты от руин ворот Процессий. Узкие полосы, белые как мел. Туманы охряной пыли. Клубы серого: Непроглядный и черный, как жидкий базальт, дым. И сквозь них сверкали огни, струи молний и золотые водопады. Целые улицы города были разрушены до основания.

Ингиабан разразился безумным смехом.

— Ты когда-нибудь видел такое?

Пройас хотел урезонить его, но мельком увидел человека в багряной одежде — он прокладывал себе путь по трупам, устилавшим землю прямо перед ними. Багряный пошатнулся, поскользнувшись в крови. Его серо-стальные волосы, заплетенные в косу, болтались у левого плеча.

— Что вы делаете? — закричал Пройас.

Багряный адепт даже не заметил его, встал лицом на запад и вскинул руки к небу.

— Вы разрушаете город!

Старик обернулся так быстро, что расшитый подол его платья не сразу взметнулся за его движением. Несмотря на усталые глаза и сутулость, голос его был сильным и яростным.

— Неблагодарный конриец! Кишаурим владеют небесами. Они используют тьму, чтобы спрятать свои хоры. Если мы проиграем сражение, все будет потеряно! Ты понимаешь? Священный Шайме... Да пропади пропадом этот гребаный город!

Потрясенный поведением старика и его злобой, Пройас молча попятился. Выругавшись, адепт вернулся к своему делу, а Пройас не мог отвести взгляда от ближайшей башни. На парапете появились крохотные фигурки, и среди них еще один адепт с белой бородой. Он перегнулся через парапет, протянул руки к западу, запел, и глаза его вспыхнули огнем. Черные облака прочертили небо, хотя Менеанорское море по-прежнему спокойно сверкало голубым и белым, купаясь в далеком солнечном свете.

Чародей рядом с Пройасом тоже запел. Внезапный порыв ветра взметнул его рукава.

И чей-то голос прошептал: «Нет... Не так...»

Завеса воды рисовала между ними мерцающие линии и размазанные тени. Келлхус уже не пытался вглядываться сквозь них.

— Власть,— говорил Анасуримбор Моэнгхус,— это всегда власть над кем-то. Если ребенок может стать кем угодно, то в чем разница между фаним и айнрити? Или между нансурцем и скюль-вендом? Как податлив человек, если любой, попадая в жернова обстоятельств, может стать убийцей! Ты быстро усвоил этот урок. Ты посмотрел на большой мир и увидел тысячи тысяч: их спины гнутся на работе, их ноги раздвигаются, их рты твердят писание, их руки куют сталь.... Тысячи тысяч, каждый вертится в кругу одних и тех же действий, каждый — винтик в великой машине наций... Ты понял, что, как только люди перестанут кланяться, императорская власть падет, кнуты будут отброшены, рабы перестанут повиноваться. Для ребенка быть императором, или рабом, или купцом, или шлюхой, или кем угодно — это значит, что остальные вокруг тебя ведут себя соответственно. И люди ведут себя так, как подсказывают им их убеждения. Ты увидел эти тысячи тысяч, разбросанные по миру и живущие согласно иерархии, в которой действия каждого полностью подстроены под ожидания других. Место человека, понял ты, определяется убеждениями и представлениями других. Вот что делает императоров императорами, а ра-

бов — рабами... Не боги. Не кровь. Жизнь народов определяется действиями людей,— говорил Моэнгхус. Голос его преломлялся в густом шуме воды.— А люди действуют согласно своей вере. А верят они в то, во что их научили верить. И поскольку они не замечают того, как их учат, они не сомневаются в собственной интуиции...

Келлхус осторожно кивнул.

— Они верят этому абсолютно,— сказал он.

Он вцепился в руку Эсменет и поволок ее прочь, к развалинам мавзолея. Она улыбалась сквозь слезы, ее лицо было душераздирающе прекрасным, а позади, где-то левее ее щеки, крошечный — не больше веснушки — над дымом и пламенем возвышался Первый храм.

У юго-восточного угла мавзолея камни разрушились до самого основания. Ахкеймион перешагнул развалины, примял траву. Втащил Эсменет внутрь, в пятнистую тень, где укоренились молодые деревца. Насекомые жужжали в последних солнечных лучах. Они снова поцеловались, обнялись еще крепче. И опустились на землю, холодную и жесткую, поросшую травой.

«Нет,— шептал кто-то у него в душе,— Не так... не так!»

Ахкеймион понимал — они оба понимали! — что они делают. Они выжигали одно преступление другим... Но не могли остановиться. Хотя он знал, что потом Эсменет возненавидит его. Знал, что именно этого она и хочет... Нечто непростительное.

Она плакала, она что-то шептала. Но Ахкеймион сейчас мог различать только крики боли, страсти и укора.

«Что я делаю?»

— Я не слышу тебя,— прошептал он, возясь с подолом ее платья, обернувшегося вокруг ног. Что это за исступление? Что за ужас притаился у него в душе?

Сейен сладчайший! Как бьется сердце!

«Пожалуйста. Пожалуйста».

Эсменет мотала головой, закусив пальцы.

— Мы обречены,— шептала она — Он любит меня... Он убьет... Ахкеймион вошел в нее.

Амотейские и кианские наблюдатели покидали стены и разбегались по темным улицам. Пришли железные люди с огненным колдовством и ревущими рогами. Проклятые идолопоклонники! Никто не может им противостоять. Где падираджа? Где его стражи? Его гранды и сверкающие кони? Его Водоносы? Где они все?

Тусклый дым стлался над западными кварталами Шайме. Пепел падал как снег. Обезумевшие горожане убегали от бесстрастных и безликих конрийцев с опущенными серебряными забралами. Схватки были страшными и краткими. Люди встречали родственников с других улиц и, задыхаясь, коротко говорили о багряных куррай, которые сжигают все на своем пути, о северянах в черных кольчугах, которые размахивают отрубленными головами и воют по-волчьи.

Но многие собрались на рыночной площади Эшарса, где под треугольным вымпелом остановился настоящий вельможа, князь Хукал Монгилейский с четырьмя сотнями всадников родом из беспощадных равнин Великой Соли. Амотейских новобранцев тут же строили в ряды на брусчатке, а сам князь в черных одеждах кричал, напоминая о Фане и его несгибаемом мужестве. Вскоре на площади уже стояли около двух тысяч верных, расправив плечи и воспрянув духом.

И как раз вовремя. Сеча выплеснулась на ближние улицы, где фаним обороняли от конрийских рыцарей наспех сооруженные баррикады. Идолопоклонников становилось все больше, к ним присоединялись отдельные отряды, рыскавшие по улицам. Когда их скопилось несколько сотен, они ринулись в бой. Наступление возглавили анплейские бароны и рыцари, жаждущие отомстить за смерть Гайдекки, их любимого графа-палатина. Но их оттеснил Хукал с монгилейцами. Решительную атаку удалось организовать, только когда прибыли принц Пройас и палатины Ингиабан и Ганьятти. Амотейцы поддались довольно легко, они разбежались по восточным улицам, и многих конрийцы перехватили на флангах. Но монгилейские всадники оказались куда тверже, и их нападение стало страшным испытанием. Даже если они теряли лошадей, они сражались с дикой яростью. Ганьятти, палатин Анкириота, обменялся ударами с самим князем Хукалом. Язычник отбил его щит и рассек ему грудину с такой силой, что сло-

мал свою саблю. Ганьятти опрокинулся на спину и упал под копыта коней.

Смерть кружила над землей.

Конрийцы под началом неистового Пройаса отогнали языческих всадников и отбили изуродованное тело палатина. Монги-лейцы рассеялись по прилегающим улицам. Выкрикивая страшные клятвы, осиротевшие анкириоты бросились в погоню.

Но принц оттащил Ингиабана в сторону.