Падение Святого города

Ахкеймион вкусил сырой воздух Атьерса — великой цитадели школы Завета — чужими губами...

«Наутцера».

От запаха соли и гнили к горлу подступила тошнота. Шум прибоя. Черные воды колыхались под темным небом. Чайки призраками парили вдалеке.

«Нет... только не здесь».

Он слишком хорошо знал это место, и от ужаса у него подвело живот. Он закашлялся от вони, закрыл рот и нос, повернулся к стенам... Ахкеймион стоял на верхней площадке деревянного помоста. Насколько хватало взгляда, повсюду висели тела.

Даглиаш.

От основания стены до зубчатого верха, повсюду на той стороне, где крепость выходила к морю, были прибиты тысячи тел. Вот светловолосый воин, убитый в расцвете сил, вот ребенок, пронзенный через рот, как трофей. Все они были опутаны рыболовными сетями — для того, решил Ахкеймион, чтобы части разлагающихся трупов не отваливались. Сети провисали, наполняясь костями и распавшимися останками. Бесчисленные чайки и вороны, даже несколько бакланов кружились над этой жуткой мешаниной; эту картину он помнил лучше всего.

Ахкеймиону то место снилось много раз. Стена Мертвых, где Сесватха, схваченный после падения Трайсе, был распят к вящей славе Консульта.

Сразу же перед его взором возник распятый Наутцера. Его руки и ноги были пробиты гвоздями. Он был наг, если не считать Ошейника Боли на его шее. Он почти впал в беспамятство.

Ахкеймион стиснул трясущиеся руки так, что кровь отлила от пальцев. Даглиаш некогда был большой сторожевой крепостью, защищавшей пустоши Агонгореи до самого Голготтерата. Ее башни стерегли стойкие аорсийские мужи. А теперь она была лишь остановкой на пути к концу света. Аорси погибла, ее народ вымер, а великие города Куниюрии лежали как пустые скорлупки. Нелюди бежали в свои горные крепости, а остатки высоких норсирай-ских народов — Эамнори Акксерсия — сражались за свою жизнь.

Три года прошло со времени пришествия He-бога. Ахкеймион чувствовал его — тень, нависающую над горизонтом. Ощущение рока.

Порыв ветра обдал его холодом. «Наутцера, это я!..»

Душераздирающий вопль перебил Ахкеймиона. Он знал, что ему ничто не может повредить, но все же пригнулся и посмотрел, откуда донесся крик. Вцепился в окровавленное дерево.

На противоположном конце помоста у стены над мечущейся тенью склонился башраг. Его огромное тело усеяли волосатые бородавки размером с кулак. Два подобия лица гримасничали, уместившись на каждой из широких щек. Тварь неожиданно выпрямилась — каждая ее нога представляла собой три конечно-

сти, слитые воедино, каждая рука состояла из трех рук — и подняла вверх бледную фигуру. Человек болтался на длинном, как копье, штыре. Мгновение несчастный брыкался, как вынутый из ванночки ребенок, пока башраг не припечатал его к стене с трупами. Схватив огромный молот, тварь стала забивать штырь, выискивая невидимый паз. Воздух снова огласили вопли.

Оцепенев, Ахкеймион смотрел, как башраг поднес второй штырь к животу жертвы. Вопль превратился в душераздирающий вой. Затем на колдуна пала тень.

— Страдания,— сказал голос глубокий и близкий, словно прошептал в самое ухо.

Резкий внезапный вздох... и совершенно неуместный здесь вкус теплого воздуха Карасканда.

На мгновение Напев сбился — Ахкеймион вспомнил об истинном положении вещей в мире и увидел очертания Бычьего холма, обрамленного созвездиями. И тут над ним встал сам Мекеретриг. Он глядел на Наутцеру, еще живого, висевшего среди разинутых ртов и агонизирующих тел.

— Страдания и разложение,— продолжал нелюдь гулким нечеловеческим голосом.— И кому придет в голову, Сесватха, что в этих словах можно найти спасение?

Мекеретриг стоял в странной нарочитой позе, присущей нелю-дям-инхороям: сцепив руки за спиной и прижав их к пояснице. На нем были одежды из прозрачного дамаста, а сверху — кольчуга из нимиля в виде перекрывающихся кругов переплетенных журавлей. Концы металлических цепочек спускались до земли по складкам его платья.

— Спасение...— выдохнул Наутцера голосом Сесватха. Он поднял распухшие глаза на нелюдского князя.— Неужели дело зашло так далеко, Кетьингира? Неужели ты помнишь так мало?

Прекрасное лицо нелюдя на миг исказил ужас. Зрачки сжались в точки, подобные остриям игл дикобраза. После тысячелетних занятий колдовством этот квуйя носил Метку, и она была куда глубже, чем у любого адепта,— как цвет индиго на фоне воды. Несмотря на сверхъестественную красоту и фарфоровую белизну кожи, лицо его казалось пораженным проказой и увядшим,

словно угли, некогда полные огня, а теперь потухшие. Говорят, некоторые квуйя помечены так глубоко, что вблизи хоры они покрываются солью.

— Помню? — отозвался Мекеретриг, взмахнув рукой в жесте одновременно жалком и величественном.— Но ведь я возвел такую стену...

Словно подчеркивая его слова, луч солнца упал на стену и окрасил тела мёртвых алым.

— Мерзость,— плюнул Наутцера.

Сети вокруг пригвожденных тел затрепетали. Справа, где стена изгибалась, раскачивалась взад-вперед мертвая рука, словно помахивала невидимым кораблям.

— Как и все монументы и памятники,— ответил Мекеретриг, касаясь подбородком правого плеча, что у нелюдей было знаком согласия.— Что они есть, как не протезы, говорящие о нашей беспомощности и немощи? Я могу жить вечно. Но увы — все, чем я живу, смертно. И твои мучения, Сесватха, есть мое спасение.

— Нет, Кетьингира.— Усталость в голосе Сесватхи наполнила душу Ахкеймиона страданием, слезы выступили на глазах. Его тело помнило этот сон.— Все не так. Я читал древние хроники. Я изучал письмена, вырезанные в Высоких Белых Чертогах до того, как Кельмомас приказал разбить твои изображения. Ты был велик. Ты был среди тех, кто взрастил нас, кто сделал норсирай-цев первыми среди племен людей. Ты не был таким, мой князь. Ты никогда не был таким!

И снова странный жест, неестественный кивок в сторону. Одинокая слеза пробежала по щеке.

— В том-то и дело, Сесватха. В том-то и дело...

Когда угасает нежность, раскрывается рана. В этой простой реальности — вся трагедия и страшная истина бытия нелюдей. Мекеретриг прожил сотни человеческих жизней — даже больше. Каково же это, думал Ахкеймион, когда все воспоминания — и прикосновение возлюбленной, и тихий плач ребенка — вытесняются накопившимся страданием, ужасом и ненавистью? Чтобы понять душу нелюдя, некогда писал философ Готагга, нужно всего лишь обнажить спину старого непокорного раба. Шрамы. Шрамы поверх шрамов. Вот отчего они безумны. Все.

— Я все время меняюсь,— продолжал Мекеретриг.— Я делаю то, что мне ненавистно. Я бичую свое сердце, чтобы помнить! Ты понимаешь, что это значит? Вы мои дети!

— Должен быть иной путь,— прошептал Наутцера. Нелюдь склонил безволосую голову, как сын, охваченный раскаянием перед лицом отца.

— Я меняюсь...— Когда он поднял глаза, на его щеках блестели слезы,— Другого пути нет.

Наутцера вывернулся на гвоздях, прибивших к стене его руки, и закричал от боли.

— Тогда убей меня! Убей, и покончим с этим!

— Но ты же знаешь, Сесватха.

— Что? Что я знаю?

— Знаешь, где спрятано Копье-Цапля.

Наутцера уставился на него. Глаза его округлились от ужаса, он стиснул зубы от боли.

— Если бы я знал, это ты сейчас был бы в оковах, а я терзал бы тебя!

Мекеретриг дал ему пощечину с такой силой, что Ахкеймион подпрыгнул. Капли крови забрызгали оскверненную стену.

— Я выпотрошу тебя,— проскрежетал нелюдь — Хоть я и люблю тебя, я выверну твою душу наизнанку! Я освобожу тебя от ложного представления о «человеке» и выпущу зверя — бездушного зверя! Этот воющий зверь откроет истину всех вещей... И ты расскажешь мне! — Старик закашлялся, захлебываясь кровью.— А я, Сесватха... я запомню!

Ахкеймион увидел, как нелюдь стиснул зубы. Глаза Мекерет-рига сверкнули, как острые солнечные лучи. Вокруг его пальцев появились пылающие оранжевые кольца, концы пальцев закипели. Ахкеймион тут же узнал Напев — квуйский вариант Лиги Тауа. Своими вулканическими пальцами Мекеретриг охватил лоб Сес-ватхи, огненной пилой впиваясь в его тело и душу.