Владычица небес

Ветер колыхнул ветви деревьев, и проскользнувший меж листьев луч заходящего солнца ласково коснулся ее ресниц. Опять пора в дорогу. Она встала, положила веретено в суму, потом суму закинула за плечо и пошла. Земля, в лесу и без того всегда прохладная, перед ночью совсем остыла, но босые ступни Маринеллы ощущали ее внутреннее тепло, кое, словно руда, хранилось под верхним слоем. Через несколько шагов она услышала пульс земли; он бился вровень с ее собственным, а ее собственный — тут она восстановила одну из своих предыдущих мыслей — с пульсом самой жизни. Это означало, что жизнь, земля и ока, Богиня Судеб, едины. Странно? Может быть. Но не более, чем образ Массимо в ее памяти.

В задумчивости она не заметила камня, лежащего поперек тропы. Пальцы правой ноги ударились об него, и резкая боль пронзила все тело, мигом добравшись до сердца. Вечная Дева остановилась. Что это? Разве может она, существо отнюдь не смертное, чувствовать боль? А разве может она плакать? А любить? Не найдя сразу ответа на эти вопросы, Маринелла двинулась дальше. Медленно, медленно темнело вокруг. Знает ли кто-нибудь в мире сем, которая по счету ночь грядет нынче? Она — не знала. И Массимо не знал. Вот только надо ли им было об этом знать?..

Утром островитяне вышли проводить гостей. Здесь, при ярком солнечном свете, Конан впервые разглядел Невиду Гуратти. Парень был совсем плох. Не только лицо, но и все тело изъедено проказой, а левая сторона к тому же парализована — передвигался он с помощью толстой суковатой палки, и то с огромным трудом. Только голос еще остался при нем: сильный хрипловатый бас, напоминавший горное эхо от громовых раскатов.

— Хей, Текко! Нахор! Аматино! — пророкотал он, тащась впереди всех. — Там, у восточного мыса, лодка… Волоките ее сюда!

— Правильно говоришь, Невида, — одобрил старик Льяно. — Нам она уж никак не пригодится, а им нужна как воздух и еда.

— Чистая правда, клянусь Кромом! — после вчерашней сытной трапезы и доброго сна ночь напролет Конан заметно повеселел. Он уже без содрогания смотрел на уродство прокаженных — вернее, он перестал замечать его. Они были люди, просто люди, так чего ж на них таращиться и рыдать от жалости? Жизнь — она и есть жизнь. Философия варвара состояла в том, чтобы не навязывать своих чувств и дум никому. Прошлым вечером он едва не изменил самому себе. Светлый Митра свидетель: нынче он пожалел бы о том.

— А я клянусь Кромом, — и тут влез неугомонный Повелитель Змей, — что никогда не забуду кабанчика!

— Еще бы, — ухмыльнулся Конан. — Ты сожрал добрых три четверти…

— Я? Да я укусил всего два раза!

Язвительно усмехнувшись, Конан хотел было добавить «и сто двадцать два в придачу», но тут показались парни, тащившие лодку, и первое же слово застряло у варвара в глотке.

Судно, предназначенное им в подарок, оказалось великолепно. Похожее на маленький корабль, оно обладало и красотою и прочностью. Пожалуй, о таком можно было только мечтать. Теперь спутникам не страшны штормы и течение непостоянной Мхете… Напрочь забыв о споре с прожорливым Повелителем Змей, Конан живо подошел к лодке, испытывая приятное чувство собственника, обозревающего свое сокровище. Он ощупал ее крутые бока, придирчиво осмотрел днище, поднял весла и со знанием дела постучал ими по воде (так покупатель проверяет на базаре лошадь перед тем, как отдать за нее деньги, и, будь у лодки зубы, Конан непременно полюбовался бы и на них). В этот момент сие деревянное чудо было для него таким же живым, как Трилле, Клеменсина, он сам и все, их окружавшие. С особым удовольствием увидел он на днище лодки огромный мешок, явно набитый снедью. Кроме того, здесь лежали: две пары совершенно новых штанов, два кинжала в кожаных ножнах, слиток золота, запасные весла и маленький пузатый бочонок с пивом. Такое богатство могло обеспечить путешественникам долгое и беспечное плавание.

Когда Конан вылез из лодки и обернулся к островитянам, они сумели прочитать в его глазах то, что он вряд ли решился бы сказать вслух. Сорок улыбок стали ему ответом.

Не меньше, чем киммериец, были поражены добротой этих несчастных людей и его спутники. Трилле заплакал как дитя, а Клеменсина сняла с запястья тонкую золотую цепочку искусной работы и, подойдя к прекрасному Ганимеду, надела ему на шею. Юнец отшатнулся было от нее, но Шениро, улыбаясь, сказал:

— Не бойся, Ганимед, ты не заразный. У тебя сухая форма проказы, а это совсем другое дело. Вот я…—

Тут улыбка сошла с его губ, и, прикрыв ладонью правую сторону лица, он отошел и встал за спину старику Льяно.

— Постой, Клеменсина, — буркнул варвар, отворачивая взор и запуская руку в карман.

К вящему изумлению и негодованию Повелителя Змей, у коего сразу высохли слезы на глазах, Конан достал тот самый золотой медальон, что был найден в песке у селения туземцев, а затем подарен вождю.

— О, брат мой… — пробормотал Трилле. — Но откуда же…

В ответ на это киммериец только пожал плечами. Приблизившись к Ганимеду, он снял с его шеи золотую цепочку Клеменсины, прицепил к ней медальон и снова повесил на шею парню. Еще он хотел сказать что-нибудь хорошее — и ему, и другим прокаженным, но язык так и не повернулся. Фыркнув, варвар посмотрел на девушку. Она поняла. Сделав шаг к островитянам, стоявшим в отдалении от них, Клеменсина приложила руку к сердцу и сказала:

— Может, в солнечную погоду Митра заметит блеск этой безделицы, что висит сейчас на шее Ганимеда…

Увы, более ничего подходящего в голову ей не пришло. Да и что с того, если Митра заметит блеск медальона? Не приладит же он Ганимеду новые руки! Не вернет же Шениро глаз, а старику Льяно пальцы на ногах!

Прокаженные тем не менее оценили эти слова. Разулыбавшись, они все потянулись к Ганимеду, желая поближе посмотреть на чудесный подарок гостей. Один Невида Гуратти проковылял к Конану, остановился в пяти шагах от него и прогудел:

— Не теряйте времени. Если отплывете сейчас, нынче к ночи вы будете уже на месте. Я хочу, Конан, чтобы ты нашел Кармашана и отправил его к Нергалу в пасть. А еще я хочу, чтобы ты… — он замялся. — В общем, коли доведется тебе встретить Хаврата или других ребят, не рассказывай им, во что превратился весельчак Невида Гуратти…

Не расскажу, — решительно мотнул головой Конан. — И, клянусь Кромом, я не забуду тебя, Невида. Пусть молния врежет мне между глаз, если через двадцать или тридцать лет меня спросят: «Помнишь ли ты Невиду Гуратти?», а я скажу, что нет.

Наконец-то слова нашлись! Конан заметил, что в глазах несчастного сверкнула слеза, а тронутый язвой рот дрогнул в попытке улыбнуться.

— Прощай, Конан, — выдохнул он, повернулся и потащился прочь, уже не оглядываясь.

— Прощай, Конан! — заговорили тут и остальные. — Прощай, милая Клеменсина! Трилле, прощай!

— Торопитесь! — громко крикнул Шениро, перебивая всех. — Пока попутный ветер, торопитесь!

— Торопитесь, — говорил и старик Льяно.

А путешественники уже сидели в своем новом судне. Шестом, взятым из лодки туземцев, Шениро оттолкнул их от берега. Весла взлетели над темной водой раз, другой, третий… Спустя всего несколько вздохов — глубоких и печальных — и лодка уже неслась по Мхете, а остров становился все меньше и меньше… И фигуры прокаженных тоже становились меньше, пока не исчезли совсем в голубой утренней дымке тумана…

К вечеру вдалеке показались стены древнего Бвадрандата — города, выстроенного прародителями вендийцев в незапамятные времена на берегу Мхете. Конан бывал там однажды. Длинные, очень узкие (в пять шагов шириной), очень грязные и кривые улочки, приземистые крепкие дома из железного дерева, в центре — дворцы, поражающие великолепием мозаичной 0 тДелки и пластами золота на широких ставнях, и — Пыль. Отчетливее всего киммериец помнил как раз пыль. Она забивалась в уши, в ноздри, клубилась перед глазами, покрывала волосы и одежду, так что все горожане с первого взгляда виделись путешественнику одинаковыми: седовласыми, облаченными в серого цвета.