Белый Паяц

Логофет снова провел трясущимися пальцами по морщинистой, обвисшей щеке. И тонкие, почти белые губы сложились в ироничную усмешку: он снова не признал себя. Жизнь пролетела незаметно и как-то мимо него. Он и опомниться не успел, как молодой статный красавец превратился в согбенного старца с выцветшими голубыми глазами, которые постоянно слезились то от холода, то от жары, то от усталости; как и следа не осталось от пышной рыжей шевелюры и вечно мерзнущую макушку покрыл жиденький седой пушок. Время скрючило пальцы, согнуло спину, отняло иллюзии и вместо них вручило свой самый страшный дар – тревожное ожидание конца.

Ему никто не рассказывал, а сам он спросить стеснялся и потому не знал, так ли себя чувствуют другие старики, или только его обвела вокруг пальца насмешливая судьба, поманив золотым сиянием и оставив ни с чем.

Или это он многое обещал, многое получил, но обещанного не выполнил.

Самое забавное – Берголомо так и не понял, кто кого обманул…

Помощник палача, слепой как крот в своем колпаке, явно не приспособленном для хозяйственных работ, с грохотом обрушил на каменный пол треножник с инструментами. Клещи, щипцы, ножи с замысловатыми кривыми лезвиями, крючки и иные предметы, которым логофет даже не знал названия, со звоном разлетелись по камере. Двое обнаженных по пояс парней кинулись на помощь растерянному коллеге из какой-то щели, в которой таились до поры, не желая тревожить своим присутствием знатного гостя. Они так боялись раздражить его своей неловкостью, так старались не мешать, что втроем производили столько же шума, сколько обычно случается от пьяной кабацкой драки десяти-пятнадцати рыцарей в боевом облачении. Берголомо не нужно было их видеть, чтобы знать, как трясутся у них руки и ноги; как отказываются слушаться неловкие пальцы; как они не могут сообразить, что и куда сложить. Все валилось у бедняг из рук. Один из них налетел на ведро с раскаленными углями, чувствительно обжегся и завопил от боли. Двое других испуганно на него зашикали, бросились спасать положение, и в образовавшейся давке злополучный помощник поскользнулся в луже воды и крови. Судя по воплю, ногу он себе как минимум вывихнул. Великий логофет понял, что ему пора покинуть подземелье, если он не хочет, чтобы несчастные в суете и панике нанесли себе еще больший вред.

Телохранитель, безмолвной тенью стоявший позади него все это время, отодвинулся от стены и проявился в пространстве. Берголомо милостиво кивнул ему, подтверждая, что тот снова безошибочно угадал желание своего господина. Одно время великий логофет ломал голову над этой загадкой, пытаясь распознать, каким образом верный Керберон понимает его чуть ли не лучше, чем сам он понимает себя, а затем оставил сии бесплодные попытки. Да и какая, в сущности, ему разница, как это происходит, если механизм работает безотказно.

Бонифаций Мейфарт проснулся, по своему обыкновению, очень рано и с наслаждением потянулся на прохладных льняных простынях. Состояние дел позволяло ему завести даже шелковое постельное белье, но он любил ощущать теплой, разнеженной со сна кожей приятную шероховатость льна и не собирался изменять давним привычкам в угоду скоротечной моде.

Судя по запахам, доносившимся из кухни, дражайшая супруга Илокания затеяла печь пироги, чтобы побаловать супруга перед предстоящим ему трудным и хлопотным днем. Бонифаций радостно улыбнулся. Несмотря на то, что спустя двадцать лет после свадьбы в рыхлой, оплывшей жене невозможно было угадать стройную, как стебелек массилийского сахарного тростника, девушку со станом богини и лебяжьей шейкой, на которой когда-то женился юный Мейфарт, – он по-прежнему любил ее. Взор любви проникает глубже грубой телесной оболочки.

Затем Бонифаций приступил к приятному ежеутреннему ритуалу. Он с детским любопытством принялся разглядывать лакированные фигурки на дубовом резном потолке. Ему никогда не надоедало смотреть, как несется по бурному морю корабль с рваными парусами, а из волн выглядывают кошмарные морские существа – левиафаны, кракены, тритоны с острыми трезубцами, яростные русалки – и грозят отважным морякам.

Дубовые панели, которыми были обшиты стены опочивальни, специалисты относили к середине Третьей эпохи, и теперь им не было цены.

Затем, с неменьшим удовольствием, он перевел взгляд на огромный шестицветный гобелен с вытканными на нем придворными кавалерами и дамами в костюмах времен Юда Гинкмара. Кто-то трубил в охотничий рог, кто-то пробовал остроту копья; дамы смеялись и сплетничали; кони пританцовывали в нетерпении, и один даже встал на дыбы, пытаясь сбросить всадника; а собаки уже подняли оленя и гнали его по лесу. Такой гобелен нынче тянул на сто золотых ноблей – целое состояние.

Будучи потомственным торговцем, Бонифаций Мейфарт не мог не радоваться данному обстоятельству, а врожденные математические способности и тяга всякого живого существа к удовольствиям побуждали его раз за разом подсчитывать чистую прибыль и довольно потирать пухлые руки. Он точно знал, что дети помянут его с благодарностью.

Дом на Монастырской улице, в котором он прожил все пятьдесят три года своей жизни, представлял собой настоящее сокровище и имел собственную, совершенно невероятную историю.

Когда двадцатилетний Филельф Мейфарт – дед Бонифация – прибыл в Оганна-Ванк из далекой и суровой Аэтты, страны полководцев и отважных воинов, у него в кармане лежала сотня серебряных леров: сумма вполне достаточная, дабы не умереть с голоду, но мизерная, чтобы приобрести пристойное жилище или начать собственное дело. Молодой человек долго ходил по торговым рядам, меняльным лавкам, магазинчикам и портовым складам, пытаясь найти себе работу, и, в конце концов, нанялся помощником к массилийскому купцу. Если вы не были знакомы ни с одним массилийцем, сие обстоятельство ничуть не прояснит картины и ничего не скажет вам о его печальной судьбе, но если вы слышали о скупости и сварливом, вздорном характере восточных торговцев, то поймете, что от службы своей он был не в восторге. Однако же с чего-то надо начинать. В чужой стране, в огромном городе, где его никто не ждал с распростертыми объятиями, пренебрегать массилийскими купцами не приходилось. А вот с домом ему повезло намного больше.

Двухэтажное строение с высокими стрельчатыми окнами, узорчатыми колоннами, цветными витражами, тяжелыми бронзовыми дверями, с которых щерились на прохожих уродливые морды оборотней, выполненные с величайшим искусством, продавалось за бесценок со всем содержимым. Филельф не поверил своим глазам, когда увидел шкафы, забитые кипами полотна; полки, уставленные старинной посудой; тяжелые канделябры; огромный камин с мраморной доской, на которой бронзовые и серебряные рыцари вышагивали в молчаливом карауле; резную ореховую мебель; тагастийские шерстяные ковры (правда, изрядно битые молью); мозаичный пол в трапезной и кухню – предел мечтаний любой хозяйки, кухню, заполненную тяжелыми сковородками, ковшами, кастрюлями, медными тазами и прочей утварью. Правда, вся эта невиданная роскошь была щедро припорошена пылью, местами сбившейся в толстый серый войлок, покрыта плесенью и заплетена паутиной. В кухне хозяйничали мыши; в кладовой безраздельно властвовали пауки несообразно больших размеров; картины были обсижены мухами; по гостиной важно прогуливались коричневые глянцевые тараканы, делающие дневной променад всем семейством; стены опочивальни были покрыты – ему показалось, свежими – бурыми пятнами.

Продавец просил за все про все сто серебряных леров, вместе с мышами и тараканами. С одной стороны, все, что было у Филельфа. С другой – смехотворно малая цена за дом в центре столицы. Юный Мейфарт понимал, что никогда в жизни ему не предложат столь выгодной сделки.

Правда, неслыханная дешевизна дома не могла не вызвать удивленных вопросов, и владелец нехотя признал, что это место пользуется в Оганна-Ванке дурной славой. Дом пустовал больше века после того, как прошел слух, что череда его предыдущих владельцев была пожрана собственным жилищем. И хотя сюда наведывались гро-вантары, желающих рискнуть и купить дом-людоед не находилось.