Падение Святого города

Он был Воин-Пророк, Глас и Сосуд, посланный спасти людей от Второго Армагеддона. И все же он каким-то образом оставался Келлхусом, безземельным князем Атритау. Конечно, он внушал

желание повиноваться, но никогда не предполагал, что ему будут подчиняться больше, чем тогда, у костра Ксинема. Да и как бы он мог? Ведь подчинение измеряется величиной зазора между тем, чего требуют, и тем, что получают. Келлхус никогда не требовал чрезмерного. Просто так получилось, что весь мир попал под его влияние.

Иногда Ахкеймион шутил с ним, как в прежние времена. Словно и не было караскандских откровений. Словно и не было между ними Эсменет. Затем вдруг проявлялась какая-то мелочь — блеск вышитого на рукаве Кругораспятия, запах женских духов,— и Келлхус менялся на глазах. От него веяло невероятной силой, как будто он становился живым магнитом, притягивавшим на свою орбиту вещи незримые, но ощутимые. Молчание кипело. Голос гремел. Все словно наполнялось глухим эхом напева Тысячи Тысяч Жрецов. Ахкеймион порой чувствовал головокружение. А иногда он закрывал глаза, увидев свечение около рук Келлхуса.

Даже сидеть в его присутствии было тяжело. Но учить его Гнозису?..

Чтобы ограничить уязвимость Келлхуса перед хорами, они решили, что сначала изучат все — лингвистические и метафизические — виды Напевов. И прежде всего возьмутся за эзотерику и сокровенные аналогии чтения и письма. В Атьерсе учителя всегда начинали с денотариев — коротких учебных Напевов, предназначенных для постепенного развития интеллекта учеников до того удивительного состояния, когда они начинают одновременно понимать и выражать тайную семантику. Денотарии, однако, оставляли на ученике след колдовства точно так же, как и Напевы. Это означало, что Ахкеймион в каком-то смысле должен начать с конца.

Он принялся обучать Келлхуса гилкунье — тайному языку нелюдских магов-квуйя и языку гностических Напевов. На это ушло менее двух недель.

Сказать, что Ахкеймион был ошарашен или даже испуган насмерть, означает дать название слиянию таких чувств, которым и имени-то нет. Ему пришлось потратить три года только на то, чтобы усвоить грамматику этого экзотического языка, не говоря уж про словарный запас.

Когда Священное воинство выходило из энатпанейских холмов в Ксераш, Ахкеймион приступил к философскому обоснованию гностической семантики — так называемым Этури Сохонка, или Сохонкским тезисам. Нельзя было обойти метафизику Гнози-са, хотя была она несовершенной и незавершенной, как и любая философия. Без ее понимания Напевы оставались пустой декламацией, от которой тупела душа. Гностическое и анагогическое чародейство зависело от смыслов, а смыслы основывались на понимании системы.

— Подумай,— говорил Ахкеймион,— о том, как одинаковые слова для разных людей означают разные вещи. А порой для одних и тех же людей они означают совершенно разное в разных обстоятельствах.— Он поискал в памяти пример, но сумел вспомнить лишь тот, что приводил много лет назад его собственный учитель Симас— Когда человек говорит «люблю», это слово меняет смысл в зависимости не только от того, к кому оно обращено—к сыну, к любовнице или к Богу,— но и от того, кем является говорящий. «Люблю», произнесенное согбенным жрецом, имеет мало общего с «люблю» неграмотного юнца. Первый умудрен потерями, мудростью и жизненным опытом, а второму знаком только собственный пыл.

Ахкеймион невольно подумал, что «люблю» означает для него самого. Он всегда отгонял эти мысли — о ней,— погружаясь в разговор.

— Сохранение и выражение чистой модальности смысла,— продолжал он,— есть сердце колдовства, Келлхус. Каждым словом ты должен точно попадать в цель, извлекая ноту, способную заглушить хор реальности.

Келлхус прямо смотрел на if его, хладнокровный и неподвижный, как нильнамешский идол.

— Поэтому,— сказал он,— вы и используете древний тайный нелюдской язык.

Ахкеймион кивнул, уже не удивляясь сверхчеловеческой проницательности своего ученика.

Обычные языки, и особенно родной, слишком связаны с давлением жизни. Значения слов слишком легко искажаются нашей интуицией и опытом. Полнейшая чуждость гилкуньи изолирует

семантику колдовства от непостоянства нашей жизни. Анагоги-ческие школы,— он попытался умерить презрительность своего тона,— используют Высокую кунну, испорченную форму гилку-ньи, с той же самой целью.

— Чтобы говорить как боги,— сказал Келлхус— В отрыве от людских забот.

После краткого обзора тезисов Ахкеймион перешел к Персе-миоте — медитативной технике, которую схоласты Завета, благодаря живущему среди них гомункулу Сесватхи, по большей части игнорировали. Затем он погрузился в глубины «двойной семантики». Это был порог того, что до прихода ныне сидящего перед ним человека являлось последним предвестником проклятия.

Он объяснил важнейшие связи между двумя составляющими любого Напева: той, что всегда оставалась непроизнесенной, и той, которая всегда произносилась. Поскольку любой отдельный смысл мог быть искажен по причуде обстоятельств, Напевы требовали второго, параллельного значения. Столь же чувствительное к искажению, как и первое, оно закрепляло его, хотя и само было закреплено. Как говорил Аутрата, великий куниюрский метафизик: «Для полета языку нужны два крыла».

— Значит, непроизносимое служит для закрепления произносимого,— сказал Келлхус,— как слово одного человека подтверждает слово другого.

— Именно так,— ответил Ахкеймион.— Можно одновременно говорить одно и думать другое. Это величайшее искусство, даже большее, чем мнемоника/Для овладения этой техникой требуется огромная практика.

Келлхус беззаботно кивнул.

— Значит, из-за этого анагогические школы так и не смогли похитить Гнозис. Потому что просто повторять подслушанное бессмысленно.

— Еще есть метафизика. Но ты прав: ключ ко всему колдовству — невысказанное.

Келлхус кивнул.

— А кто-нибудь экспериментировал с продлением невысказанных строф?

Ахкеймион нервно сглотнул.

— Ты о чем?

По странному совпадению две висящие лампы одновременно мигнули, заставив Ахкеймиона поднять взгляд. Свет тут же выровнялся.

— Никто не составил Напев из двух непроизносимых строф?

«Третья фраза» была мифом гностического колдовства, историей, перешедшей к людям от нелюдского наставничества. О ней говорилось в легенде о Су-юройте, великом кунуройском короле-чародее. Но Ахкеймиону отчего-то не хотелось рассказывать эту легенду.

— Нет,— солгал он.— Это невозможно.

После того момента их уроки пронизывало тревожное ощущение, что простота рассказов Ахкеймиона рождает немыслимое эхо. Много лет назад он участвовал в санкционированном школой Завета убийстве айнонского шпиона в Конрии. Все, что Ахкеймион сделал,— передал сложенный дубовый лист с белладонной кухонному рабу. Действие было таким обыденным, таким безобидным...

Умерли трое мужчин и одна женщина.

Как всегда с Келлхусом, Ахкеймиону не приходилось ничего объяснять дважды. За один вечер Келлхус постигал обоснования, объяснения и подробности, на которые у Ахкеймиона уходили годы. Вопросы ученика поражали учителя в самое сердце. От четкости и проницательности его замечаний бросало в дрожь. Наконец, когда передовые части Священного воинства вошли в Героту, они приступили к самому опасному.

Келлхус светился благодарностью и добродушием. Он поглаживал мягкую бородку характерным жестом восхищения и на мгновение отчетливо напомнил Ахкеймиону Инрау. В глазах пророка отражались три точки света от ламп, висевших над головой Ахкеймиона.

— Итак, время пришло.

Ахкеймион кивнул, понимая, что все страхи и опасения видны у него на лице.

— Мы начнем с базовых защит,— неуклюже произнес он.— С того, чем ты сможешь защитить себя.

— Нет,— сказал Келлхус— Начнем с Напева Призыва.

Ахкеймион нахмурился, хотя прекрасно понимал, что советовать или противоречить бесполезно. Он глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы проговорить первые произносимые строфы Ишра Дискурсиа — древнейшего и простейшего гностического Напева Призыва. Но с его губ не слетело ни звука. Словно что-то сжало ему горло. Он покачал головой и рассмеялся, растерянно отвел взгляд и попытался снова.