аа

«Уважай мои границы» несколько раз подряд – и вот уже Тревор перестал ездить ко мне в обеденную перемену. Больше не возил домой после школы. Мне пришлось трястись на автобусе с остальными неудачницами, и все надо мной глумились. Ничего хорошего.

А он не отвечал на мои сообщения, пока я не прислала еще и фотографию. Щелкнула себя в зеркале ванной комнаты, в довольно‑таки распутном виде: губы блеском накрасила и слегка выпятила, волосы взъерошила, рубашку слегка расстегнула. Высший класс, знаете.

В ответ – СМС от Тревора: неубедительно .

Непотребство: Фаза 2 – рубашку долой, расстегиваю пуговицу на джинсах.

Щелкнуть фото. Отправить.

СМС в ответ: уже теплее .

Следующий ход – не самая моя умная затея, это правда, но теперь уже оставалось либо слать свои фото без лифчика, со спущенными джинсами, либо снова встречаться с одноклассниками. Снова ходить в кинотеатр в торговом центре, зависать в кофейне, а ездить куда‑то – только с родителями. Ну, правда!

Щелкнуть. Отправить.

В общем, сразу же случается то, чего я меньше всего хочу. Фотографии летают со скоростью эпидемии ЗППП. Тревор отправляет их двум друзьям, которые отправляют их двум друзьям, и так далее. И в конце концов мой порно‑образ практически нагишом, в изогнувшейся позе, попадает в телефоны ко всем парням в старшей школе, в которую я должна перейти на будущий год.

* * *

P. S. Хранение моих фотографий топлес у себя в телефоне, рассылка по всему списку контактов и публикация в интернете – все это называется распространением детской порнографии. Это уголовное преступление.

* * *

Об этом и сообщают полицейские всем парням, прикованным наручниками к сиденьям в автобусе с железными решетками на окнах. Каждому, кого сняли с четвертого урока и запихнули в длинный синий фургон с эмблемой шерифа на борту, подъехавший к зданию школы. Операторы мобильной связи обязаны сообщать копам обо всех случаях передачи «потенциально незаконного контента».

Я ору на копов, топаю ногами, плачу, твержу, что никто не заставлял меня фотографироваться, что я сама так придумала… В ответ – ноль эмоций.

Эти парни – все, с кем я хотела бы встречаться. Старшие братья каждого, с кем я надеялась пойти на выпускной… У всех теперь – привод в полицию, из‑за меня. Вся мужская половина учебного курса вынуждена, по решению суда, посещать реабилитационные группы для сексуальных маньяков, каждого внесли как секс‑преступника в федеральную базу данных. Теперь им всем придется еще долго‑долго после окончания школы раз в два года отмечаться у сотрудников социальных служб.

А знаете, сколько девушек обрадуются, что из‑за какой‑то дуры их парней считают педофилами? Нисколько! И все они на будущий год не захотят иметь со мной ничего общего – точно так же, как девчонки в этом году.

* * *

Не считая металлического привкуса и першения в горле при каждом вдохе, ванная комната, превращенная в смертельный воздушный шар, никаких болевых ощущений не вызывает.

В интернете не наврали.

Мы сидим кружком, точно индейцы, привалившись кто к унитазу, кто к навороченной ванне, со всех сторон поскрипывает пластиковая обертка. Играет песня то ли пятая, то ли седьмая – мы уже сбились со счета. Во рту пересохло, словно ваты наелись; глаза у каждой закрыты, хотя мы вроде и не устали.

Только кашляем непроизвольно. Легкие выворачивает при глубоком вдохе, так что когда Дану скрутило от кашля, мы ничего не стали делать. Ну, как бы и ждешь удушья и нехватки воздуха в подобных обстоятельствах… вот только никто не рассчитывал, что ее будет тошнить спагетти, прямо на стену. Дана еще даже не успела вытереть губы, как согнулась Корин и тоже вытошнила свой обед через стиснутые зубы.

А мне всего лишь хочется спокойно надышаться ядовитым газом. Уйти своей дорогой – ну, типа, элегантно и все такое. Видно, слишком многого хочу.

Изнутри меня терзает электропила, к горлу подкатывает и выплескивается последний завтрак – на застеленный пленкой пол, туда, где уже дымится чужая рвота. Спагетти Даны. Жареная курица Корин. Мой овощной буррито. То, что мы считали последней едой в этой жизни, перемешалось в жидкую кашу, стекает у нас по щекам.

* * *

P. S. В интернете про такое не писали. Никто не предупредил, мол, подумайте, что съесть, ведь этим же и блевать будете.

* * *

Дана согнулась пополам, обхватила себя руками, а тут и Корин второй приступ накрыл. Обед Даны – вторая порция – извергается из зажатых руками губ, а следом рвет и меня, я извиваюсь и всхлипываю, как будто меня кто‑то мутузит.

Рвота мешается с кровавой слизью, и уже не разобрать, кого из нас стошнило. Корин заливается слезами, с подбородка капает вода и слюни. Дана пытается убрать с лица мокрые, спутанные пряди черных волос, карие глаза расширились от ужаса.

Азиаты ничего подобного не описывали.

Никакого спокойствия.

Никакого вам спокойствия.

Ни безмятежности.

Ни быстроты.

* * *

Меня сотрясает новая волна боли в животе, а Дана с трудом пытается встать на ноги, оскальзываясь в липкой жиже. Я не успеваю продышаться, закричать «Не надо! », а она уже проковыряла пальцем в пленке дыру и сует в нее голову. Разрывает края руками, высовывается, распахивает дверь ванной.

Я ору: «Подожди!»

Но она уже ныряет в отверстие в пленке, выскальзывает в спальню, точно новорожденный младенец из утробы.

Я всем телом наваливаюсь на Корин, хватаю ее за вымокший капюшон.

«Нельзя сдаваться!»

Толстая Корин отталкивает меня прочь, рвет пленку руками и падает прямо на Дану из двери ванной. Обе они перепачканы в блевотине.

Я подползаю на карачках к проему и с трудом выпихиваю девчонок вон, еле закрываю за ними дверь. Встаю. Чтобы запереть замок, нужна всего секунда, но и за это время пол вздымается мне навстречу, колени подгибаются. Падаю лицом на нарядный мрамор, покрытый пластиком и рвотой – удар, вкус крови во рту.

Девчонки стучат в дверь снаружи, что‑то кричат мне… так далеко… Я думала, что завтракаю сегодня в последний раз. Что больше не увижу маму. Не услышу эту песню. Так я запланировала с самого начала.

В раю просыпаюсь отнюдь не в объятиях скончавшейся бабушки.

Никаких вам облаков, Иисусов и поцелуев. Слишком яркий свет, и кто‑то пальцем в перчатке придерживает мне веки, не давая закрыть глаза. Кто‑то кричит, тычет мне в руки иголками, какие‑то люди заглядывают мне в лицо и задают вопросы, точно из викторины.

– Ты знаешь, какой сегодня день?

– Сколько будет два плюс два?

– А в каком мы штате живем, помнишь?

Дураки какие‑то, а не ангелы.

* * *

Потом, когда уже понятно, что это больница, лежишь ничком в зашторенной комнате. Из коридора вваливается какой‑то мужик в халате (в кармане у него ручек восемь напихано, нос длинный и толстый) и рассказывает, как тебе повезло, умереть от таких реагентов не вышло бы.

Чертов интернет.

Этот больничный психиатр, д‑р Коллекционер ручек, утверждает, что хоть всю ночь в той ванной просиди, ничего страшнее рвоты с нами не случилось бы. И ужасная, кошмарная мигрень.

Чертова Япония.

Доктор Носатый говорит спокойным, низким, ровным голосом, и вот я уже мысленно переношусь в кабинет психотерапевта, на две недели назад, забросавшего меня все теми же вопросами для оценки психического состояния.

«Тебе кажется, что нет надежды? Что больше ничего хорошего не будет?»