Подвиги Ахилла

Лежавший у входа Тарк заворчал и привстал, втягивая ноздрями воздух. На фоне темной завесы кустов огненно замерцали его глаза и сверкнули белые искры обнажившихся клыков.

— Дичь, да? — тихо спросил Ахилл пса. — Ну, вперед! Принеси–ка и нам дичи — а то мы ничего не ели!

Пес мгновенно исчез. Спустя несколько мгновений предутреннее безмолвие нарушил короткий сдавленный вскрик, хруст ветвей, какое–то трепыхание, и затем Тарк снова показался на пороге лесного грота. Его челюсти сжимали что–то большое, повисшее неподвижно и уже мертвое.

Ахилл подкинул в очажок дров, пламя вскинулось длинными языками, желтыми, как глаза Тарка, и стало видно, что тот принес в грот тушку барсука, крупного, когтистого, сильного зверя. Вся охота могучего пса заняла лишь несколько мгновений…

— Не самая лучшая дичь! — проговорил Ахилл, осматривая добычу — Мясо у них жестковатое. Этот, впрочем, довольно жирный.

Герой быстро освежевал тушку, кинул Тарку потроха, голову и переднюю часть барсука, а остальное рассек ножом на небольшие кусочки, нанизал на прямые веточки и воткнул их в остывающую золу по краям очага.

— Хотя бы это съедим, — произнес он устало. — Сейчас изжарится… А ты, Тарк, не хрусти тут костями и не оставляй клочьев шерсти. Ступай–ка завтракать за порог!

Пес захватил зубами то, что еще не успело исчезнуть в его пасти, и выполз из грота. Слышно было, как он, устроившись среди кустов, с удовольствием доедает свою часть добычи.

— Он и вправду понимает человеческую речь! Все слова понимает! — прошептала удивленно Андромаха.

— Да, — кивнул Ахилл, поворачивая палочки с мясом, чтобы оно быстрее жарилось. — Он — человечье дитя. Хотя его матерью, вероятно, была волчица, а отцом один из псов, которых мы сюда с собой привезли. Патрокл нашел его в лесу, еще слепого. Волчица, должно быть, а он не умел добывать себе еду и должен был умереть. Он даже не умел лакать из чашки, и Патрокл придумал ему соску — приделал к кожаной фляге узкую трубку, тоже из кожи, и давал щенку молоко. Чтобы он не замерз, кто–то из нас каждую ночь брал его к себе в постель. Он был тощий — только голова и лапы. Но очень быстро стал расти. И научился понимать все, что мы ему говорили. Патрокл уверял, что иногда он даже пытается что–то сказать, и у него почти получается.

Огонь вновь ярко вспыхнул, и осветилось осунувшееся личико Андромахи. Она молчала, склонив голову, потом тихо спросила:

— Вы с Патроклом дружили всю жизнь?

— Почти всю — ответил Ахилл. — Когда мы подружились, ему было девять лет, а мне пять. Сперва он пытался меня учить и иногда надо мной подсмеивался. Я как–то рассердился и поколотил его. И тогда он мне сказал: «Думаешь, если ты самый сильный, то уже и умный?» И с тех пор я никогда ни с кем не дрался… Только на состязаниях. Два года мы не расставались. Потом пять лет я жил в пещере у моего учителя Хирона, и с Патроклом виделся редко. Но от этого мы еще сильнее привязались друг к другу. Я и сюда приехал только потому, что приехал он… он ведь тоже был среди женихов Елены и тоже давал проклятую клятву — помогать тому, кого эта белокурая змея выберет на его голову своим мужем! Патрокл не раз говорил мне, что с его стороны это было чистое ребячество — это жениховство и все, что из этого вышло!

— И он не мог отказаться участвовать в войне? — голос Андромахи задрожал.

— Не мог — клятва ведь!

— И ты не отговаривал его?

— Я? — Ахилл вдруг горько рассмеялся. — Мне было тринадцать лет, и я совершенно не понимал, какое несчастье обрушилось на нас… Я вообще мало что понимал тогда. Я мечтал о великих подвигах, о великой славе… Я совершил эти подвиги, добился этой славы. И потерял моего Патрокла!

Судорога исказила лицо Ахилла. Волна прежней невыносимой боли, от которой он едва не лишился рассудка в первые часы после гибели друга, вновь затопила сознание. Он глухо зарычал, стиснув кулаки с такой силой, что суставы захрустели. Та же кровавая темнота на миг закачалась перед глазами героя. И пропала. Он увидел прямо перед собой бледное лицо Андромахи, ее расширенные от ужаса глаза.

— Не бойся! — прошептал Ахилл, стирая ладонью струйки пота со лба и висков. — Да, я еще не могу этого осознать и пережить, но… уже ничего плохого не сделаю. Знаешь, этот грот… он мне напоминает о Патрокле! Патрокл любил лес, как и я. Только я этот лес чувствовал нутром, как зверь, а он его осознавал душой, будто поэт из Микен или с Крита. Он слушал, как поют птицы и уверял, будто понимает, что они друг другу говорят! Шелест листьев для него был голосами нимф, и он их не боялся — ему казалось, что мы и загадочные существа леса — почти одно и то же!.. Он был старше меня, но из нас двоих я один вырос и стал взрослым, а мой Патрокл остался юным и жил своими прежними мальчишескими мечтами. А ведь он был отважен, отважнее меня — легко быть храбрым, зная, что ты самый сильный… Я знал, что он всегда рискует, и не подумал об этом тогда, в последний раз!..

Он говорил и говорил, изливая свое горе, впервые выражая его словами, впервые ища сочувствия у другой человеческой души, тоже пережившей огромную боль. Замолчав, переводя дыхание, он посмотрел на Андромаху и увидел, что она плачет, уткнув лицо в колени, содрогаясь всем телом.

— Ты что? — спросил он почти с испугом. — Не надо… У тебя все будет хорошо!

— А я не о себе! — она вскинула свои громадные глаза. — Я плачу о Патрокле! Как страшно, что умер такой хороший человек… ни за что умер! О, боги, боги!

И она разрыдалась еще сильнее.

— Спасибо! — Ахилл осторожно тронул ее дрожащее плечо влажными от пота пальцами. — Спасибо… Его ведь ни одна женщина не оплакивала. Наши рабыни плакали, конечно, но это был просто плач по доброму хозяину, да еще желание угодить мне!.. Спасибо тебе, Андромаха. А теперь успокойся. Ну! Рассвело, видишь? Давай съедим эту барсучину — она давно изжарилась, а потом согрей–ка воды. Надо снова перевязать раненого.

С прежней осторожностью герой снял повязку с горла Гектора и, увидев рану, не удержался и крикнул:

— Эвоэ! Воспаление прошло! Совсем прошло! И рана чистая. Действует!!! Снадобье Хирона действует! Эвоэ!

Действительно, рана совершенно очистилась. Прошел и жар. Мучительное забытье Гектора уже походило на сон.

— Мне кажется, он выберется, — сказал Ахилл, поменяв все повязки и вновь напоив раненого разведенным в воде снадобьем. — Да, я уверен, что все будет хорошо. Слышишь, Андромаха?

Она только тихо всхлипнула, разбирая дрожащими пальцами потные, спутанные кудри мужа.

— Ты едва держишься, — хмурясь, проговорил Ахилл. — Чуть не сутки прошли. Ты ночь не спала. Надо отдохнуть.

— Я не спала две ночи, — сказала молодая женщина, вновь поднимая на Пелида глаза, обведенные синими кругами безмерной усталости. — В ночь перед поединком я не смыкала глаз. Но ты… ты ведь тоже не спал!

— Да, — он кивнул, — Эта ночь была четвертая. Я не мог уснуть со дня смерти Патрокла.

— В таком случае, — твердо произнесла Андромаха, — первым отдохнешь ты. Ложись и спи. Я буду около Гектора и, если что, разбужу тебя. Спи, Ахилл! Ты тоже похож на тень из Аидова царства!

— Рад это слышать! — проворчал он и… сдался.

— После полудня сразу буди меня! — велел Ахилл, укладываясь. — Потом поспишь ты, а к вечеру я опять осмотрю рану Гектора и уйду в лагерь. Будет скверно, если меня начнут искать. Тарк сюда никого не впустит, но совершенно ни к чему, чтобы кто–нибудь даже близко подходил к гроту… Поняла, женщина? Сразу после полудня.

И с этими словами он растянулся прямо на негустой поросли мха, пересыпанного сухими листьями, и почти мгновенно заснул.

…Сперва ему ничего не снилось. А потом он увидел свой старый детский сон, не посещавший его с начала войны: отмель возле незнакомого знойного берега, сверкающие спины дельфинов, прыгающих над волнами, и девушку — синеглазую черноволосую девушку, которая смеялась, играя с этими дельфинами, и манила его рукою: иди, иди ко мне! И снова он знал, что это не его мать, и вообще — не богиня и не нимфа — это — живая девушка, и он любит ее. Но он знал также, что никогда не видел ее наяву и никогда не увидит, если не произойдет чуда.