Иволга будет летать (СИ)

Позже Мелихов извинился и даже просил Смирнова отменить наказание или разделить «по справедливости», но тот отказал:

– Драки затевать, Паша, уставом запрещено. А дураком быть – нет.

Мелихов, верный себе, ухмыльнулся.

– Так запретите!

Смирнов только поморщился.

– Давыдов теперь командир эскадрильи: пусть сам как хочет, так с тобой, дубиной стоеросовой, разбирается. А от меня отстаньте. Все, свободен!

– Только вы бы ему напомнили, Всеволод Яковлевич, – Мелихов обернулся в дверях, – что он теперь комэск. А то он, кажется, запамятовал.

– Кому сказано, вон! – рявкнул Смирнов. Но когда за Мелиховым закрылась дверь, пробормотал себе под нос:

– Надо будет, напомню.

Однако напоминать Давыдову ничего не требовалось.

***

Утром в день похорон невидимый шар солнца расцвечивал облака в золото-коричневые тона. Необычно хорошая погода после стольких пасмурных дней казалась издевательством.

Кладбище при Дармыне было немаленькое: постройка базы и первые полвека на планете недешево обошлись колонистам.

Прощание и погребение прошли милосердно быстро, но официальные поминки Смирнов вынужден был устроить с размахом. Пришлось отвести под них главный конференц-зал базы, и все равно за столами хватило места не всем. Абрамцев мало с кем общался тесно, однако был человеком известным: в зал, кроме сотрудников, набились окружные чиновники, военные, авиаторы-любители, журналисты и просто случайные люди. Мужчины в строгих костюмах и женщины в закрытых черных платьях – все вместе они напоминали стаю галдящих ворон.

«Но на Шатранге нет ворон», – подумал Давыдов. – «Горы не любят птиц. И этих клоунов они едва ли стерпят долго».

От маленькой языческой церемонии в Драконьем Гнезде происходящее в конференц-зале отличалось разительно. Шатрангцы стремились вспомнить и сказать что-то об умерших, здесь – люди старались показать себя, и это, подумал Давыдов, тоже своего рода религия: религия многозадачности и практичности. Жизнь продолжалась; поминки были таким же светским событием, как гастроли оркестра или ежегодный торжественный бал в доме правительства.

Пока какой-нибудь оратор, отчаянно потея в шерстяном костюме, пытался выдать оригинальную поминальную речь, в дальних концах зала на него не обращали ни малейшего внимания. Люди собирались небольшими группками и старались для виду сохранять приличествующие случаю скорбные гримасы, но говорили о всяких житейских мелочах, обсуждали последние новости – в основном, стоили предположения о предстоящем сообщении насчет «дыхания Дракона»; как никак, это была одна из самых необычных загадок планеты. Шептались и об аварии Иволги, но гораздо реже: официально объявленная причина – внезапная остановка сердца – большинство любопытствующих удовлетворила, а конспирологические и запутанные версии не вызывали особого доверия.

Абрамцева сидела во главе стола рядом со Смирновым, выслушивала славословия в адрес Дениса и соболезнования в свой и не показывала виду, насколько ей претит приторный пафос происходящего; Давыдов в который раз поразился ее выдержке. Сам он отговорил положенную речь в самом начале, выпил обязательную стопку и выбрался из-за стола.

Около получаса он бродил по набитому людьми залу, слушая разговоры и здороваясь со знакомыми. А после, убедившись, что его никто не ищет и никто, включая уже заметно захмелевшего Смирнова, не обращает на него внимания, украдкой кивнул Абрамцевой – в надежде, что она правильно поймет его отсутствие – и ушел.

После шумного зала коридоры базы встретили его тишиной и спокойствием.

Первым делом он поднялся в комнату отдыха пилотов и взял из шкафа Абрамцева магнитную карточку-пропуск. Его собственная еще не была перекодирована, но Денис не любил брать лишних вещей с собой в кабину, а в суматохе последней недели никто не вспомнил, что карточку покойного комэска – с высшим уровнем допуска – необходимо аннулировать.

Выйдя из комнаты отдыха, Давыдов неторопливо, окружным путем направился в научный корпус. Дорогой ему никто не встретился: все старшие сотрудники были на поминках, остальные сидели по кабинетам, либо загруженные неотложной работой, либо тихо занимаясь личными делами, избавленные от необходимости изображать «рабочий процесс» перед руководством. В лаборатории кибернетиков Давыдов тихо прошмыгнул мимо двери, за которой сидела пара дежурных; по карточке Абрамцева он прошел в зал, где располагалась имитационная установка, заблокировал за собой дверь и через терминал вывел из режима ожидания лабораторный компьютер. Загудела, набирая обороты, система охлаждения. Давыдов замер на минуту, опасаясь, что выдал себя – но сотрудники были слишком заняты; или посчитали, что вернулся Белецкий.

Вспомнив о главном инженере, Давыдов нахмурился. Действовать за спиной у друга ему претило, но тот бы не одобрил его методов – а, может, нашел бы и другие возражения; но действовать было необходимо, действовать скрытно, но быстро и решительно. Оставить все, как есть, значило, как страус, спрятать голову в песок.

Со стендом и имитационными программами Белецкий обращаться его научил – и его, и Абрамцева.

– Страус тоже птица. А горы не любят птиц, – пробормотал Давыдов, настраивая программу. – Но страусы не прячут головы в песок, это всего лишь фигура речи, поговорка… как про то, что горы не любят птиц. Это люди могут любить или не любить; люди и животные, что стали подобны нам, или машины, созданные нами по своему подобию. А горам плевать. Планете плевать. Космосу плевать – на птиц, на тебя, на нас, на все на свете. Согласна?

Иволга, пока еще слепая и глухая, осталась к его рассуждениям совершенно равнодушной.

Загрузка имитации полета на Хан-Арак и отключение записи заняло у Давыдов немногим меньше четверти часа. Когда все было готово, он поднялся в кабину и нажал кнопку запуска.

– Доброе утро, Слава, – мелодично поздоровалась Иволга. Черно-золотая голограмма вращалась над проектором по часовой стрелке. – Маршрут?

– Доброе, Птица. Хан-Арак, – сказал Давыдов. – Готова?

– Конечно.

Давыдов начал подготовку к «взлету».

За звуконепроницаемым стеклом кабины лабораторный компьютер генерировал огромные массивы данных каждую секунду: Иволга улавливала несуществующую вибрацию от двигателя, «видела» рассвет и делала первые поправки на шквалистый боковой ветер; она не имела возможности отличить имитацию от настоящего полета. Пилот в режиме имитации мог ориентироваться только на приборы, навигационные табло и маленький экран, на котором визуализировались загружаемые в систему данные – однако он больше отвлекал, чем помогал. Во многих отношениях безошибочно «отлетать» имитацию было сложнее, чем пройти маршрут по-настоящему. Среди курсантов на Земле имитационную установку-тренажер, «ИУ», между собой называли Иди-Убейся: большинство терпеть ее не могли. Но Давыдову работать с ИУ нравилось. Каждый раз, садясь за тренажер, он как будто обманывал время и отправлялся в детство. В воздухе его всегда сдерживал страх перед необратимой и фатальной ошибкой, а имитация была своего рода игрой – и это чувство разжигало обычно не свойственный ему азарт. Согласно комплексному анализу данных Иволги и Волхва, Давыдов единственный из всех работавших с ИУ летчиков на Дармыне – не считая Абрамцева, который в принципе почти не допускал оплошностей – при имитации принимал намного меньше неоптимальных или неверных решений, чем в воздухе. Абрамцев еще шутил, что некоторым, как искинам, пригодился бы автоматический тестовый режим…

Но этот «полет» разительно отличался ото всех других. Что несколько мешало работе, однако, Давыдов надеялся – это же и придаст имитации убедительности. Каждая мышца его тела едва не разрывалась от колоссального внутреннего напряжения.

– Если нам разрешили вылет, то причина аварии установлена, – заметила Иволга. Они уже поднялись на достаточную высоту, где непогода стихла; приборы больше не требовали от пилота полного внимания. – Не хочешь рассказать?