Черный Баламут. Трилогия

— Тогда хотя бы прикончи меня оружием, как воина!

— Ты не воин! Ты — мерзкая собака, и это сравнение — оскорбление для всей песьей породы! Нет, падаль, ты достоин одного: чтоб тебя забили ногами!

Вскоре в кровавой пыли у ног Жеребца копошилась груда лохмотьев, ничем не напоминавшая более человека, а мститель все продолжал в остервенении наносить удары.

К нему бросились трое опомнившихся воинов, успев разыскать свои топоры, но Жеребец даже не взглянул на них. Продолжая измываться над жертвой, он завыл зимним волком, завыл почти членораздельно — и ответный вой огласил окрестности.

Заклятие Тварей!

Миг — и горящий лагерь наводнили сонмища косматых тел, бежавших к Жеребцу воинов разодрали в клочья и пожрали, вырывая из лап соперника кровавые ошметки. Клыкастые пишачи-трупоеды, ракшасы с вытаращенными буркалами, скользкие бхуты с когтями-крючьями, способными в момент располосовать слоновью шкуру, — обезумевшая от запаха свежей крови и обуянная жаждой убийства нежить обрушилась на лагерь недавних победителей.

А чуть поодаль, по другую сторону огненной стены, возник знакомый светящийся треугольник.

«Мертвая» бирюза, неистовая зелень глаз без зрачков.

Явившийся лично Синешеий Шива, Владыка Тварей, наблюдал за тем, как резвится его свита, призванная заклятием Жеребца.

— Откуда?! — Дыхание сбилось, и мысль оборвалась, так и не успев стать до конца высказанной, но стоявший рядом Рама-с-Топором ответил мне:

— Жеребец воззвал к Шиве еще вечером, когда наткнулся на умирающего Бойца с раздробленными бедрами. Как ни странно, Разрушитель явился сей же час и благословил сына Дроны на ночной налет. А меня за вами отправил…

Я молча кивнул.

Говорить не хотелось. Вот это уже настоящий конец света: когда люди и демоны с благословения богов убивают спящих!

Вот он — новый мир, рождающийся из агонии старого!

Смотри, Громовержец!

Смотри, Секач!

Кто здесь люди, кто боги и кто демоны?! — здесь, где стерты различия, попран Закон, воспета Польза, а из всей Любви осталась лишь любовь к убийству!

Мы стояли и смотрели.

…Одним взмахом меча Жеребец вспорол чрево Хохлачу — второму «Ребенку-на-Погибель», дочери-сыну мстительного Панчалийца, — и человек, чудом сменивший врожденное естество, живой щит против Гангеи Грозного, рухнул под ноги убийце, судорожно пытаясь собрать ворох дымящейся требухи.

Словно хотел удержать улетающую душу царевны Амбы, отомстившей-таки в следующем рождении своему обидчику.

За все надо платить, царевна!

А за месть — вдвойне.

Да, вдвойне! — и падали один за другим юные сыновья братьев-Пандавов, сраженные безжалостным Жеребцом.

Резня продолжалась.

Оборвав привязь, кони и слоны топтали людей, земля превратилась в кровавую кашу, в которой натужно чавкали ноги и копыта людей, нелюдей и животных, ослепнув от бьющего со всех сторон смрадного пламени, оглохнув от стонов и криков, трубного рева слонов и конского ржания, воины поражали друг друга, и как нож сквозь масло, как плуг, взрывающий рыхлую землю, неотвратимо и целеустремленно шел через этот ад Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач. Его смертоносная соха, сверкая в багровых отблесках, мерно вздымалась и опускалась, унося очередную жизнь. И первая борозда мира нового тянулась через умирающую в корчах реальность мира старого — борозда, которую прокладывал тот, кто отвратился от Битвы, чтобы сейчас принять участие в Бойне.

— Тезка никогда не любил убивать. Но сегодня… сегодня он вызвался сам, — словно издалека донесся до меня голос Палача Кшатры.

…По лагерю бродили порождения ночи, обгладывая раненых, даже не удосужась предварительно добить несчастных. Гора трупов окончательно завалила вход, и страшные привратники устало вытирали оружие об одежду тех убитых, на ком она была: их работа закончилась. Сорвавший голос Жеребец прекратил швыряться мантрами и взялся за нож, облегчая задачу пишачам и ракшасам.

Отчаянно зашумели, как от внезапного порыва бури, ветви деревьев над нашими головами. Послышался треск, неподалеку на прогалину приземлился Лучший из пернатых с Опекуном Мира на спине — и почти сразу вокруг начали возникать остальные: видно, наскучило им ждать в Обители.

А рядом со светящимся треугольником встала Тысячерукая Кали, прекрасный ужас нашего рода.

— Эх, жаль, опоздали! — разочарованно пророкотал у меня над ухом знакомый бас, без сомнения, принадлежавший Десятиглавцу.

— На подходе Брахма, — шепнул мне верный Словоблуд, и я только кивнул в ответ. Значит, так надо. Где Свастика, там и Троица. Как же без Брахмы…

Словоблуд хотел добавить что-то еще, но не успел: из чащи полыхнул ослепительный фейерверк. Сперва я решил, что старенький Брахма избрал такой необычный способ явления, но вскоре понял, что Созидатель здесь совершенно ни при чем.

Он-то как раз явился тихо, я едва не проморгал его прибытие в этот балаган, отнюдь не усыпанный лепестками киншуки.

Сноп искр, похожих на жала острог, рванулся к Жеребцу, как раз дорезавшему очередную жертву. Сын Дроны прохрипел два слова: мерцающее покрывало окутало его, и острия жадно впились в призрачную вуаль, угаснув вместе с ней.

— Умри, осквернитель!

Три колесницы вихрем влетали на территорию разгромленного лагеря: вся пятерка братьев-Пандавов в сопровождении Черного Баламута, — заночевав у реки, они были разбужены грохотом и еле успели примчаться на помощь.

Чтобы сразу понять: помощь не требуется.

Сегодня настала ночь мести — единственное, что было в цене.

Пандавы не видели нас: взоры, кипящие лавой праведного гнева, стрелами жалили сына Дроны, осмелившегося воевать с победителями их же оружием.

Мог ли Жеребец, встав на дыбы, выстоять против них всех? не мог?

Какая разница?!

Вот и пришел наш черед.

Старший из Пандавов слегка придержал среднего, рвущегося вперед быком на красную тряпку: понимал, умница, что сначала должен ударить Арджуна, боец из бойцов, — и лишь потом…

Он всегда все правильно понимал и при этом всегда ошибался!

Мой сын — мой враг еще только накладывал стрелу на тетиву своего лука Гандивы, готовясь превратить ее в подобие перуна, а я уже был рядом с Жеребцом.

— Ну что, Витязь, забывший о чести кшатрия и ставший слугой собственного суты, ты еще помнишь о своем обете?

Ответ Арджуны был мгновенным, но удар настоящего перуна все же опередил его стрелу, брызгами расплескав ее вместе с жизнью былого Витязя.

Мой сын — мой враг умер, как подобает воину.

Хорошо есть, и хорошо весьма: пусть лучше он и его братья погибнут сейчас в бою, чем останутся жить любовниками-бхактами, марионетками Черного Баламута.

Самые жестокие хозяева — это бывшие рабы.

Так, Опекун?

Так, Кришна?

— Тебя называли Царем Справедливости, — неспешно проговорил Адский Князь, в упор глядя на оцепеневшего Юдхиштхиру. — Я зовусь так же. В этом мире осталось слишком мало справедливости для нас обоих.

И безжалостная удавка Петлерукого Ямы захлестнула горло старшего из Пандавов.

Отец душил сына, и из отцовских глаз на хрипящую жертву внимательно смотрел Гангея Грозный по прозвищу Дед.

— Мальчики, я люблю вас. Поверьте, так будет лучше. — Тенета Варуны обвалом рухнули на близнецов, в страхе прижавшихся друг к другу, сплющивая, сдавливая их тела, превращая двоих в одного, а одного — в мясной ком, агонию последних судорог.

«Закон… Закон соблюден, а Польза несомненна!» — шептали губы убийцы, и взгляд его из черного становился серым.

— Я обещал отдать твой труп шакалам. — Рама-Здоровяк надвигался на Бхиму-Страшного, подобный сошедшей со своего места горе. — Здесь нет шакалов. Впрочем, думаю, пишачи с успехом их заменят.

Бхима взмахнул палицей, пытаясь защититься от удара боевой сохи, — и тусклое от крови лезвие отсекло его руку вместе с зажатым в ней оружием.

Следующий удар размозжил Бхиме голову.

Все было кончено.

Мы стояли и смотрели.

Смотрели на темнокожую, по-юношески гибкую фигуру пятидесятилетнего Кришны, который остался теперь один.