Голубая кровь

— И чем же тебе отец не угодил? — спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.

До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.

— Не столько отец, сколько царь, — жестко сказала У на. — У него мощное войско, у него — принято считать во всяком случае — много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена — царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?

Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка — племянник старого Микхи — кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.

— Меня пугает то, что ты говоришь, — прошептала Либина.

— Отчего же, мама? — Девушка искренне недоумевала. — Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, — осторожно заговорила мать, — но то, что ты говоришь, — это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но — люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…

— Истребить! — звонко сказала Уна. Как отрубила. — Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно — когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!

— Уна! — пролепетала бедная женщина. — Что ты говоришь?

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, — сердито молвила девушка. — Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф — вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные — как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.

И Уна трясущимися от негодования руками принялась делать перевязку седобородому копейщику, которого двое товарищей внесли под навес на импровизированных носилках из шестов и плащей.

У воина был основательно разодран бок: по нему явно прошлась изо всей силы шипастая кидеми. Наверняка некоторые ребра были поломаны, и девушка стала аккуратно накладывать мягкую, пропитанную маслом и крепким травяным настоем ткань, а поверх нее — деревянную шину.

Либина побледнела, хотя руки ее с прежней ловкостью перевязывали, меняли повязки, подносили к пересохшим губам раненых кубки со свежей водой, подкрашенной красным вином.

— Прости меня, — произнесла У на спустя мучительно долгие мгновения. — Я действительно не понимаю, отчего мы не можем уничтожить врагов и спокойно жить в нашем милом Каине. — Она подошла поближе к матери и жалобно попросила: — Обними меня. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Он ничего тебе не сказал? — спросила Либина тихо.

— Руф? Нет, ничего. Будто мне все приснилось.

— Терпи, — обняла ее женщина, — терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что — однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло где-то в таком далеке, откуда ты его никогда не дождешься.

После Уна никогда не могла простить себе, что так произошло.

Они, конечно, помирились.

Они даже не ссорились, потому что ее мать /потому что Либина/ была самой доброй и мудрой женщиной на свете. И она сразу простила свое неразумное дитя за те жестокие и глупые слова, которые были сказаны в отчаянии и гневе.

Уна это понимала.

Но ей все равно было горько, и тошно, и душу выкручивало, словно ее растягивали дикими конями. «Кто меня тянул за язык? Кто нашептывал эти сердитые фразы? Да нет, нечего перекладывать свою вину на плечи каких-то неведомых существ, пусть даже они и есть на самом деле. Почему-то маму они не подчинили своей воле…»

Как несправедливо все сложилось! И именно в тот день, когда Уна внезапно повзрослела и поняла, какая ее мать удивительная и неповторимая. Она бы сказала это в ту же секунду, как ощутила горячую волну любви к Либине, но ей показалось, что это будет выглядеть попыткой подлизаться, загладить вину. И она отложила разговор на вечер, когда затихнет атака.

Варвары ведь тоже не железные.

Захлебнувшись в собственной крови и кипятке, они откатятся обратно к лагерю, чтобы там зализать сегодняшние раны и подготовиться к завтрашнему сражению.

Даже если Омагра прикажет атаковать ночью, то несколько литалов тишины и покоя у защитников Каина все же есть. Вот тогда и побеседуем.

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…

/Прости, мама, милая, единственная. Родная, родная, родная. Самая родная на свете. Как же я теперь, что же мне делать, когда мне уже ничего не кажется?/

Несмотря на все старания варваров, на хорошо организованное наступление и неплохую идею — пустить тупых мехолнов вперед, — первая победа осталась за защитниками цитадели.

Раненых было немало, но все больше царапины. Подчиненные Аддона пострадали несильно, особенно если сравнивать с потерями, которые понесли воины Омагры. И это несмотря на то, что вокруг кола с красноглазым черепом все время, пока шел бой, скакали и прыгали, кружили и носились, словно в припадке диковинной болезни, пять или шесть фигур в живописных лохмотьях. Это были известные на весь Рамор хиштру — служители Даданху и трех его сыновей.