Подвиги Ахилла

— А у меня? — глухо спросил спартанец.

— Да откуда я знаю? Что–то понять. Полюбить кого–то.

Терсит хрипло засмеялся.

— Вот–вот! Полюбить и тоже стать безжалостным. Мы все безжалостны только к тем, кого любим. Или я не прав? Чужих легко жалеть, это ничего не стоит, как ничего не стоит погладить кошку или дать собаке кусок мяса, если у тебя его много. Близким и любимым надо отдавать себя самого, и не только… Надо менять себя, уходить от себя, а это уже трудно. И, в конце концов, мы становимся жестоки. Да?

— Раз ты это знаешь, то и ты кого–то любил, — Ахилл опустил голову, вновь ощущая бесконечную тяжесть поглотившей его утраты и пытаясь отвлечься от нее. — Прости меня, Терсит. Я бы не поднял на тебя руку, но мною владеет безумие. Мне очень больно.

— Ты, великий царь, просишь прощения у последнего из воинов? — теперь в голосе спартанца звучало неподдельное изумление, — Ты и в самом деле совершенно другой, не такой… Или ты сумасшедший? Меня все считают ниже грязи, а ты говоришь со мною, как с равным, и просишь, чтобы Я ТЕБЯ простил?!

— Я сейчас в любом случае ниже тебя, — глаза базилевса сверкнули и погасли. — Я — там, в бездне, у самых врат Аида…

— Нет же! — Терсит попытался встать, но его мотнуло в сторону, и он снова закашлялся. — Как доходит до важных моментов, так у вас, у благородных, слова — прямо как у поэтов или певцов… Не понимаю я этого. Будь ты там, разве ты хотел бы отомстить? Хотя, опять же, кто его знает, как оно там?

— Вот то–то и оно…

Ахилл подошел к воину и протянул ему руку.

— Вставай. Да не смотри с таким страхом, я же хочу тебе помочь. Вот странное ты создание — на поле боя прячешься за спины других, сейчас дрожишь, как тетива после выстрела, а не боишься говорить в глаза мне и другим таким же или почти таким же гневливым царям самые неприятные вещи. Кто ты, трус или бесстрашный?

— Я — жалкий гордец, скрывающий свою трусость за выходками, которые настоящие мужчины считают позором… — Терсит ухватился за руку Пелида и с трудом поднялся на ноги. — Я — трус, который самому себе всю жизнь доказывает, что по–настоящему смел тот, кто не боится говорить… А что толку в говорильне? В любом случае, выйти один на один против врага — больший риск, чем говорить всем пакости. Даже когда они справедливы. И по–настоящему, по совести, мне легче всех.

— Почему? — не понял Ахилл.

— Потому что самое легкое — все осуждать и надо всем смеяться.

Так ты, вроде бы, всегда прав… И это ничего не стоит. За это ничего не надо отдавать. Таких, как я, много, наверное… Только я хотя бы сам себе честно признаюсь, что я такое. Другие самих себя уверяют, что они лучше всех… И что их не любят из–за их превосходства. Ха–ха! Изза превосходства не любят тебя, например… А я… Видишь, все мною брезгуют. Даже убить меня брезгуют. И ты тоже.

— Нет! — резко возразил Ахилл — Я просто понял, что тебе тоже больно.

— Есть немного… — спартанец усмехнулся, — Шея очень болит. Ты едва ее не сломал, да даруют тебе боги новые великие победы!

— Растереть тебе шею? — голос Ахилла звучал уже совсем мягко.

— Ой, нет! — воин замахал руками. — Я знаю, что ты обучен искусству врачевания, но сейчас, боюсь, у тебя слегка дрожат руки. Прости же и мне мою болтовню. На самом деле я видел, что Патрокл двадцать раз лучше их всех. Вижу, что и ты тоже.

— Это вовсе не так. Он — да, а я… Ладно, Терсит, я пойду. У меня завтра — поединок. Надеюсь, что он состоится. Прощай.

— Прощай, богоравный.

Но верный себе Терсит, дождавшись, пока Пелид почти скрылся в зарослях кипариса, негромко бросил ему вслед:

— Только смотри, не пожалей Гектора!

— Что? — не расслышав, герой обернулся.

— Ничего, ничего, это я просто бубню себе под нос… Прощай, великий!

И уже совсем тихо спартанец проговорил:

— А, может быть, именно это и было бы тебе нужно. Но этого–то и не будет. Вот ведь что худо–то!

Глава 9

Гектор застегнул ремешок шлема, еще раз проверил, как держатся поножи и пояс. В душе он понимал, что нарочно растягивает время, но не из страха перед поединком — он знал, что его все равно не избежать. Но предстояло войти в покои Андромахи, предстояло проститься с ней и с Астианаксом, и это казалось ему сейчас едва ли не страшнее встречи с грозным врагом…

Доспехи Ахилла были тяжелы — при всей своей мощи Гектор ощущал их тяжесть — но сработаны так прочно, что в них герой чувствовал себя куда увереннее. Он пересек коридор дворца и, толкнув дверь, вошел в комнаты жены.

Гектор ждал слез, мольбы, отчаяния. Но ничего этого не было. Андромаха обняла мужа, всем телом прижавшись к холодному железу, и замерла. Потом ее руки скользнули по его рукам, коснулись лица.

— Значит, ты не можешь туда не идти? — тихо спросила женщина.

— Ты же знаешь, — сказал он. — Я все тебе объяснил.

— Знаю. Хочешь видеть Астианакса?

— Хочу.

Андромаха не стала звать рабыню, как сделала бы в другое время. Она сама выбежала из комнаты и вернулась почти сразу. На ее руках, весело играя серебряными кольцами материнских сережек, прыгал румяный и кудрявый малыш, их с Гектором трехлетний сын Астианакс.

— Иди ко мне, маленький! — позвал Гектор, протягивая руки.

Ребенок посмотрел на него и плотнее прижался к Андромахе.

— Мама, а это кто? — спросил он с опаской.

Шлем с широким выступом и густой конской гривой совершенно менял лицо царевича, и мальчик не узнал его. Гектор рассмеялся.

— Ну вот! Одного героя я уже устрашил!

Он поспешно расстегнул пряжку и стащил с головы шлем. Увидев внезапно возникшее перед ним лицо отца, Астианакс завопил от восторга и раскинул пухлые ручонки, силясь обхватить могучую шею Гектора.

— Папа! А почему у тебя нос так блестел? И волос было так много?..

Герой прижимал к себе маленькое, упругое и теплое тело мальчика и чувствовал, как все сильнее поднимается в нем одно–единственное желание: так же взять на руки Андромаху и с ними обоими бежать куда–нибудь прочь, исчезнуть, скрыться, пропасть. Потому что иначе нужно идти туда, на равнину перед Троянской стеной. И умереть.

«Как стыдно! — подумал Гектор, — Хорошо, что никто не видит наших мыслей…»

Неслышно подошла Эфра, любимая рабыня его жены, и осторожно приняла на руки малыша, когда Гектор бережно разнял его объятия и поцеловал выпуклый лобик.

— Унеси, — сказал он рабыне и вновь повернулся к жене.

И убедился, что ее мужество не беспредельно: теперь она плакала.

— Прости меня! — прошептала молодая женщина, опуская голову — Я знаю, что нельзя… Но мне страшно… Гектор! Что бы ни случилось… Я буду с тобой.

— Я люблю тебя, Андромаха, — сказал герой, вновь привлекая ее к себе — Тебя, первую и последнюю. Прости меня!

Он вышел из Скейских ворот один, как ни разу еще не выходил в бой. Ворота раскрыли перед ним молчаливые и растерянные стражники. Никто не пытался удержать его. Этого он боялся больше всего: вечером накануне и отец, и мать, и братья, и все, кто только мог с ним поговорить — все как один умоляли его отказаться от страшного поединка.

Сейчас у ворот не было никого, кроме воинов и стражи. Все остальные поднялись на стену, и Гектор был благодарен отцу (а еще более — матери, потому что наверняка решающее слово сказала она) за то, что ему не пришлось выносить новых прощаний и напутствий. Он со всеми простился во дворце.

Залитая утренним светом равнина была пуста. Очень далеко неровной темной чертой виднелись ряды ахейцев, выстроившихся не для атаки — они ждали. Ждали его, Гектора.

Он прошел вперед шагов двести и остановился. С Троянской стены долетали неясные возгласы с Троянской стены — оттуда виднее была равнина, и, наверное, собравшиеся наверху троянцы уже видели то, что сейчас предстояло увидеть ему.

И он увидел. От густой толпы ахейцев отделился и пошел вперед огромного роста воин, в таких же, как на самом Гекторе, блистающих доспехах, в шлеме со светлой конской гривой, с копьем невероятных размеров. Ахилла легко было узнать издали.