Битва пророков

Вот и сейчасон старался понять: что же это за новое ощущение смутной, тоскливой тревогипоявилось у него? Неужели это и есть ощущение скорой смерти? Ведь он так частослышал рассказы о военных летчиках, которые не возвращались из полета. Практическивсе они предчувствовали свою гибель. Неужели это ОНО и есть?

Смерти он небоялся. Он боялся продолжения жизненного действа без него. Еще в детстве, когдаон впервые узнал о том, что люди могут умереть, вернее, не узнал, а осознал, онс ужасом подумал: «Как же так, ВСЕ в мире продолжится, но без меня! Я не увижу,каким вырастет щенок, подаренный ему отцом на день рождения, чем закончитсясказка, которую перед сном читала ему мама, каким, и кем, в конце концов,станет он сам, Мишка Беловский!» И это было страшно! Это был детский ужас! Вдуше закипала буря негодования и обиды на всех, кто может остаться жить безнего. Это было похоже на предательство. Он смотрел на близких и любимых емулюдей и представлял их, живущих, смеющихся, счастливых, и все это без него, иэто выглядело возмутительно подло с их стороны! Подло со стороны всей жизни поотношению к нему. В таких случаях Мишке сильно хотелось плакать. Но он понимал,что плакать не нужно, потому что его никто не поймет, потому что его никто непредавал, что он это сам выдумал, что он еще не умер и совсем не собираетсяпока умирать. Но обида все равно почему-то была. Даже гипотетическаявозможность того, что он есть и вдруг его не станет, что он просто исчезнет,была обидной, непонятной, противоестественной и несправедливой.

Благо, чтоподобные мысли тогда посещали Мишку редко, а то бы он вырос шизофреником.Позже, когда они оформились в какую-никакую религиозность, вначале весьмаабстрактную и легкомысленную, а потом, когда он повзрослел, и более осмысленную,они перестали быть обидными. Они переродились, как это принято называть, в философскоеотношение к смерти. Видимо, такое отношение и научило его смотреть насобственную жизнь и на все, что с ней происходит, как бы со стороны.

Тем более чтосама жизнь для Майкла давно уже перестала быть интересной. Он не строил плановна будущее, не думал о прошлом. Оно не было ему дорогим. Он его помнил,конечно, но практически не вспоминал, не переживал приятные минуты и не страдалот неудач. Он рано пресытился, рано добился всего того, чего другие алчут всюжизнь, ради чего рвут жилы.

Видимо,поэтому он и стал военным летчиком, видимо, поэтому его ничего на войне непугало. В бою он мог позволить себе любое безумие, как в компьютерной игре, гдеигрок не имеет страха и жалости к себе. Где ему безразлична собственная судьба,потому что в любой момент миссию можно переиграть или просто, без лишнейлитературщины плюнуть на саму игру и пойти плевать в потолок. Единственное, чтоудерживало от такого варианта, – это любопытство: что же будет дальше? Причемэто любопытство простиралось не только на конкретную ситуацию с данным юнитомпо имени Майкл, но и на глобальное развитие событий, на всю историю в целом.

Что же будетдальше?

Но он понимал,что это любопытство ничего не стоит и в случае смерти исчезнет и не будетмучить его. Как не будут мучить и голод, и жажда, и прочие желания. Поэтому онровным счетом ничего не потеряет, не досмотрев данный сюжет. Но любопытствочасто проявляло себя в более извращенной форме, оно начинало интересоватьсятем, что же будет в том случае, если он все-таки умрет. Действительно ли емууже станет все равно, чем кончится эта пьеска, или будут сожаления? Или, можетбыть, он ее все-таки досмотрит, но уже с небес или из другого измерения, какутверждают фантасты? Вроде бы и тут любопытно пожить, и там интересно.

Значит, сосмертью любопытство не исчезает? Значит, это качество имеет способностьзаглянуть за черный рубеж? Значит, у человека сохраняется желание знать даже послесмерти? Так умирает ли человек, умирая?

Сейчаслюбопытство явно больше интересовалось реальностью. Умереть в бою – неново инеинтересно. Заранее более-менее было известно, что будет дальше. Ничегоособенного. На войне часто гибнут летчики, и ничего не меняется. А вотгигантская волна в кровавом рассвете посреди океана случается нечасто… Что этоза волна? Откуда? Что будет с флотом, что будет с ними, что будет вообщеДАЛЬШЕ?

Появилосьощущение, что он разобрался в своих чувствах. Его скребла, тяготила та же самаядетская обида и ужас перед тем, что он не узнает, не увидит, что будет ДАЛЬШЕ.Что все произойдет без него, а он возьмет и погибнет прямо сейчас, на самоминтересном месте! Ощущение какой-то нелепой бездарности ситуации, напрасностивсей жизни охватило его. Неужели можно вот так просто, так глупо пропасть,сгинуть, перестать существовать? Но ведь будет другая реальность, будет другаяжизнь, другое измерение, откуда он все досмотрит! Любопытство ведь –бессмертно!

Тут егополоснула смертельным ужасом страшная мысль: «А вдруг ничего не будет?!» Мысльостановилась в мистическом оцепенении: «А вдруг не будет уже НИКОГДА и НИЧЕГО?»

Незнакомоечувство тревоги сжалось в его сердце. Вспомнились слова Бизона про гарантиичерта. Черт действительно не дает гарантий. А Бог дает? Есть ли у тебя, МишаБеловский, уверенность в том, что после смерти ты предъявишь Богу гарантийнуюкнижку, а Он не скажет: «Мистер, ваша гарантия недействительна, вы нарушилиправила эксплуатации!» И тогда будет тебе, Миша, вместо продолжения сюжета черныйзал с потухшим проектором. Как шутили раньше в России: «Кина не будет!»

Страшно…

Ну, вот истрах появился…

За чтострашно? За будущее? Оно стало небезразлично? Интерес появился? Господи, как жепоздно Ты мне его дал? Господи! Почему так поздно? Господи, благослови, неоставь меня, не выключай проектор!

Зачем душечасы?

Беловский ещераз, но уже вдумчиво перекрестился на рассвет, перекрестил горизонт передхищным клювом машины, и в этот момент самолет получил такой страшный удар, какбудто он врезался в невидимую стену, но прошиб ее...

Швырнуло.

Затрясло.

В наушникахзаорал штурман:

– Майкл, чтослучилось? О, мой Бог, мы падаем!

– Спокойно,мистер Уильям Спенсор Палмер! Мы падаем, но… вперед, а не вниз… А это еще непадение…

Беловскисудорожно пытался стабилизировать полет машины. В голове крутилась мысль: воттак перекрестился… вот так перекрестился! Похоже на мощнейшую ударную волну. Мытак не договаривались: сначала гром, потом мужик крестится, а я сначала перекрестился…Мы так не договаривались!

Постепенно емуудалось выровнять самолет. Лейтенант посмотрел назад, на Палмера:

– Спокойно,уоррент-офицер, это был всего лишь хлопок петарды!

– Это быларусская петарда, Беловски, в сотню мегатонн, не меньше! Я всегда опасалсяпопасть на русский фейерверк! Тебе не писали родственники из России – у них сегодняне хеллуин?

– Нет, Билли,не думаю, что это русские. Тем более что у русских не бывает хеллуина.

– А что жетогда это было?

– Не знаю,может метеорит?

В наушникахпослышался голос Бизона:

– Как вы там?

– Тряхнулонемного, сэр. Мистер Палмер первым делом побеспокоился о вас.

– Спасибо,друзья мои! Когда будете садиться в аду, я попрошу чертей выкатить напосадочную палубу котел, чтобы вы не плюхнулись сразу в угли!

– Сэр, мнекажется, что сейчас не время для таких шуток.

– А мнекажется – в самый раз! Беловски, послушай, что мне сказал Кэп!

– Слушаю, сэр…

– Где-топосреди Атлантики взорвался танкер. Взрыв был такой силы, что астронавтыувидели дно океана и саму преисподнюю! Теперь во все стороны идет, чуть ли некилометровая волна. Скоро она обрушится на Америку, Африку и Европу!

– Господи, чтоже будет? Сэр, все Восточное побережье погибнет!

– Догадываюсь…

В разговорвмешался взволнованный голос Палмера:

– Сэр, чтозначит погибнет Восточное побережье?!

– Билли, ты,кажется, из Джоржии?

– Да, сэр… уменя там все родные...

Бизонпокряхтел и ничего не ответил. Потом обратился к лейтенанту:

– Беловски, атвои родные где?

– В России.

– А в Америкеникого нет?