Измена

— Стало быть, едут воевать?

— По всей видимости, ваше преосвященство.

Тавалиск, добравшись до середки, расквасил ее кулаком.

— Да, новый король непредсказуем. Сперва вторжение, потом тайный сговор с Тиреном. Молодой Кайлок — настоящая темная лошадка.

— И что же ваше преосвященство думает предпринять?

— Обнародовать это письмо вряд ли стоит. — Тавалиск отер мякоть с руки. — Оно не подписано, и Кайлок просто отречется от него. — Он налил себе вина. — Однако занятно будет передать его в руки герцога Бренского. Бьюсь об заклад, он и слыхом не слыхивал об этом союзе, и, когда он узнает о нем... всякое может случиться.

— Письмо поставит его в щекотливое положение, ваше преосвященство. Он открыто поддерживает орден, и все подумают, будто это он попросил Тирена помочь Кайлоку.

— Ты совершенно прав, Гамил. Когда эта новость станет общим достоянием, всем покажется, что это герцог тайно стремится поставить Халькус на колени. — Тавалиск выпил вина, приходя все в большее возбуждение. — Аннису и Высокому Граду такое придется явно не по вкусу. Они усмотрят в этом доказательство, что герцог намерен создать на Севере большую империю, куда войдут Брен, Королевства и Халькус, а там, глядишь, и упомянутые два города окажутся в ней.

— Аннис и Высокий Град уже не скрывают, что готовятся к войне, ваше преосвященство. По их улицам открыто маршируют солдаты. На прошлой неделе мы перехватили груз, шедший в Высокий Град: восемь крытых повозок со смолой, серой и негашеной известью.

— Начинка для осадных снарядов, — улыбнулся Тавалиск. — Как интересно! Надеюсь, мы пропустили этот груз?

— После взятия крупной пошлины, ваше преосвященство.

— Пошлины? — Архиепископ поднес бокал к губам и обнаружил, что тот пуст. Неужто он столько выпил?

— За одну повозку взяли, как за три. Это справедливо. Купец не возражал. Он сказал, что следом идут еще караваны.

— Вот как? Видно, Высокий Град всерьез готовится к войне. — Тавалиск провел пальцем по краю бокала. — И понятно, раз он зажат между Халькусом и Бреном.

— Будь письмо подписано, ваше преосвященство, его было бы достаточно, чтобы начать большую войну.

— Она и так начнется, Гамил. С помощью Тирена. Вот Кайлок подходит к столице. Рыцари сидят в Хелче уже пять лет, будто бы ведя переговоры о мире. За такой срок они должны изучить оборону замка как свои пять пальцев. А Тирен наверняка поставляет Кайлоку не только людей, но и сведения. — Бокал выскользнул из руки Тавалиска и со звоном разбился о плиты пола.

Гамил без дальнейших указаний опустился на колени и принялся подбирать осколки около ног архиепископа. Вид сгорбленного Гамила был слишком большим искушением, и Тавалиск поставил ногу на спину секретарю.

— Если рассудить, молодой Кайлок поступил весьма разумно, когда лег в постель с Тиреном. А вот со стороны Тирена это не так уж умно. Он впутался в войну, которую никак не назовешь благородной: в Халькусе убивают женщин и детей, разрушают до основания города. Рыцари не могут не задуматься над правотой своего главы.

— Но они присягнули Тирену на верность, ваше преосвященство, — сказал Гамил, вынужденный стоять на четвереньках, как собака, под пятой архиепископа. — Послушание — один из столпов, на которых держится Вальдис.

— Если бы я нуждался в уроках, Гамил, то пригласил бы ученого, а не слугу. — Тавалиск вдавил каблук в спину Гамила. — Тирен превратил своих рыцарей в наемников — сперва он продавал их услуги Брену, а теперь Королевствам. Столпы столпами, но в Вальдисе должны быть люди, которым не нравится такое положение вещей, и недолгое время спустя они выразят свое недовольство открыто. Никто не поднимает больше шуму, чем эти моралисты.

— Возможно, Кайлок обещал им новообращенных, ваше преосвященство.

Тавалиск снял ногу со спины секретаря — Гамил в кои-то веки сказал нечто умное.

— Ты хочешь сказать: «Сражайтесь за нас, и мы в случае победы все примкнем к вальдисской секте»?

Гамил кивнул и встал.

— Секта, быть может, слишком сильное слово, ваше преосвященство, — ведь вера Вальдиса во многом сходна с нашей, просто они строже соблюдают ее заветы.

— Я вижу, Гамил, ты решил поучить меня заодно и теологии. По-моему, ты ошибся призванием.

— Должен признаться, ваше преосвященство, науки всегда интересовали меня.

— Я имел в виду не науки, Гамил, а должность городского глашатая — это он всегда выкрикивает то, что и так всем известно, — сладко улыбнулся Тавалиск. — Однако тебе пора. Ступай и постарайся выяснить, если ли правда в том, что Тирен метит в религиозные вожди Севера. А письмо перешли с самым быстрым гонцом герцогу Бренскому. Впрочем, нет, не с гонцом — с птицей. Здесь быстрота решает все.

— Но голубь не поднимет его, ваше преосвященство.

Архиепископ тяжело вздохнул.

— Я приду вслед за тобой и внушу что нужно орлу. Но это изнурит меня, и вечером я не смогу благословить семерых странников.

— Можно ограничиться благословением двух или трех.

Гамил позволял себе слишком многое — обряд благословения семерых странников существовал в Рорне уже несколько столетий. Раз в год городские ворота закрываются от полудня до полуночи — а когда они открываются, то первые семеро чужестранцев, вошедшие в них, благословляются архиепископом; юные девы омывают их святой водой, и сам престарелый герцог вручает им по семь золотых монет. Это скорее торговый, чем религиозный обряд, и введен он с целью показать, что Рорн охотно принимает зарубежных купцов и зарубежные деньги.

Этот праздник весьма любим в народе — возможно, из-за присутствия мокрых полунагих дев, — и готовятся к нему месяцами. В этот день каждый ребенок съедает семь вишен, каждый мужчина выпивает семь стаканов вина, а каждая женщина надевает на руки семь браслетов. Предложение Гамила благословить двух-трех странников вместо семи граничит с кощунством.

— Заплати той старой карге на кухне, и пусть орлом займется она. Сам я не имею возможности. — Публичными церемониями нельзя пренебрегать, особенно теперь, когда он особенно нуждается в народной поддержке. В случае войны рорнцы должны довериться ему полностью — иначе он не сможет управлять событиями. Кроме того, ворожить самому опасно: его всегда могут застать за этим делом. Лучше поручить такую работу другому — в случае чего на этого другого и свалят вину.

— Что-нибудь еще, ваше преосвященство?

Тавалиск смерил секретаря холодным взглядом.

— Раз ты преподал мне сегодня столько уроков, Гамил, то и я преподам тебе один — урок для зарвавшегося слуги.

Джек осваивал науку сосредотачиваться на чем-то одном. Боль, усталость, голод и жажда чувствовались, но смутно, как во сне. Он был точно пьян — не тем хмелем, который делает мысли легкими, а тем, что будто свинцом наливает голову и ноги. Это напоминало Джеку о тех временах, когда мастер Фраллит заставал его пьяным. После обильных возлияний и последующей трепки в сочетании с руганью Джек чувствовал себя очень странно и телом, и духом.

Он улыбнулся про себя. Теперь он почти тосковал по тем трепкам. Замок Харвелл в воспоминаниях представлялся ему тихой гаванью, где заботы пустячны, а жизнь проста и даже скучна немного.

Сейчас он охотно поскучал бы чуточку. Снова пошел дождь, рассекая воздух тяжелыми гневными струями. Ветер вился вокруг ног, словно назойливая собачонка, и было не по-весеннему холодно. В такую ночь хорошо сидеть у огня, а не искать приключений.

Джек шел уже несколько часов. Два холма, так долго маячившие впереди, теперь бросали тени ему в спину. Почва стала ровнее, и Джек, хотя и не узнавал примет, знал, что приближается к дому Роваса.

Стемнело. Деревья, холмы, тучи и дождь — все вносили свою лепту в копилку мрака. Джек видел только свои ноги да деревья, на которые натыкался, — остальное таяло во тьме. Он шел вслепую, помогая себе пением. Фраллит научил его множеству пекарских песен. Одни из них были озорными балладами, повествующими, как пекарь кладет любовное зелье в свои пироги, другие — рифмованными рецептами, которые лучше запоминались, положенные на музыку, а третьи — медленными, мерными напевами, под которые месили тесто. Эти месильные песни Джек любил больше всего. Теперь, в темноте и одиночестве, они поднимали ему дух. Они, словно талисман, воскрешали милые воспоминания.