Мэджик юзеры

Яша не ответил, только глубже зарылся в меховой воротник. Небо стало совсем черным, безлунным и многозвездным.

***

Белые стены и предлинная, снежной чистоты лестница, светлое пятно на фоне буро-красных и серых с прозеленью скал, на середине между подножием и линией вечных льдов, дарили всякому направляющемуся сюда, надежду на то, что путь его, долгий и, возможно, опасный, вскоре завершится. Надежда эта, как часто бывает в горах, с их прозрачным воздухом и ныряющими — петляющими тропами, была несколько обманчивой. От места с которого можно было различить белую лестницу, до первой ее ступени — многие километры. Особенно, если идти пешком. Вверх и вниз и снова вверх.

Многие из тех, кто приходил сюда сам или был принесен близкими на излечение, с досадой морщились и бормотали дурное, когда понимали, что после всех тягот пути, предстоит еще карабкаться по горным кручам и чертовой лестнице, такой длинной, что ее и здоровому-то преодолеть — нешуточное испытание для икр и легких. Однако, многие же потом стыдились своей несдержанности. Потому что, стоило им оказаться в пределах видимости из храма, как навстречу устремлялись люди в белой одежде и крепкие, коротконогие ишачки. Маленькие лохматые ослики довозили страждущих до ступеней, а уж по лестнице пришельцы поднимались поддерживаемые, а если надо, то и несомые людьми в белом.

Исполняющие тяжелую и часто нервную работу встречающих, вовсе не обязаны были этим заниматься. Просто, как-то уж так повелось, что исцеленным частенько приходило в голову, что неплохо бы чем-то отплатить за свое лечение. И когда они об этом заикались, оказывалось, что белой одежды у кастелянш замка предостаточно, любого размера и фасона. Кто-то, считал свой долг исполненным после недели беготни вниз по лестнице и осторожных, чтобы не навредить сопровождаемым, подъемов, кто-то через год, а некоторые оставались навсегда. Им находилось чем заняться.

Были и те, кто предпочитал пожертвовать храму богатств земных. Им это разрешали, хотя, в принципе, храм в этом совершенно не нуждался. С куда большей благодарностью принималось желание не дать, а забрать. Сирот в храмовом приюте всегда было больше, чем желающих взять одного из них в семью и, если уж кто-то изъявлял такое желание, ему не отказывали. Конечно, если он был хорошим человеком (или гоблином, кентавром, сильваном — не важно).

И все шло своим чередом, как-то само по себе, практически не требуя участия Леры. Только не тем она была человеком, чтобы делать что-то лишь тогда, когда оно требуется. И участвовала во всем. В приветствии больных, в вытирании сиротских носов, в устройстве судьбы тех, кто вырос и искал новой жизни вне стен храма. Когда могла. В круговерти текущих дел и главного, поглощающего большую часть ее времени и сил занятия — расширении целительной сферы, которую она взращивала и поддерживала, укореняла в камнях и воде, раздвигала ветром и облаками, Лера давно перестала сердиться на то, что ее обитель называют храмом, саму ее святой и Матерью, а то, что она полагала не более чем добровольной помощью, искренне считают служением высшему существу — ей.

***

Едва замечая хоровод белых одежд, кружащих вокруг нее, сметающих пылинки оттуда, куда должна была ступить ее нога и мгновенно исчезающих если возникал шанс оказаться на пути ее взгляда, Лера шла между рядами больных, каждого из которых сопровождали люди в белом. Для исцеления достаточно было просто пожить под кровом храма и, спешка была совершенно ни к чему — ни одна болезнь не смела прогрессировать под этими сводами и выздоровление наступало обязательно, в считанные дни. Но всякий болящий хочет избавиться от хвори как можно быстрее и об этом Лера не забывала никогда. Ее прикосновение мгновенно дарило полное исцеление, непрошибаемый иммунитет и абсолютное здоровье на всю оставшуюся жизнь. И Лера ежедневно шла раскинув руки, а больные и увечные тянулись, чтобы коснуться ее пальцев. Тех, кто не мог двигаться, подносили к Лере люди в белом.

От галереи с исцеленными, Лера повернула к проходу, ведшему наверх, в ее покои. Проходя мимо закрытой хрустальной плитой и увитой вечно цветущими красными бромелиями ниши, Лера прикрыла глаза. Там, в нише, лежал прах Катушки. Десятки лет назад, Лера перенесла его сюда. Не составило бы труда найти того, кто смог бы оживить девочку. И уж конечно, никто из тех кто это умел, не отказал бы Лере. Но она не искала и не просила. Ей бы теперь несложно было бы сделать так, чтобы Катушка всегда оставалась здоровой. Телесно. Мир все еще был преисполнен страданий, люди и нелюди с увлечением резали друг другу глотки и делали это хоть и не так масштабно как раньше, но с не меньшим воодушевлением. А порой и с большим.

Сюда, в храм, доходили слухи со всех концов света. И про гоблинские войны, превратившие цветущую Антарктиду в пропитанную кровью губчатую лавовую пустыню. И про учиненную демоном Ках'О'кахом, царем ифритов, как он сам себя называл, Огненную Неделю, стершую с лица земли Вольный Флот. И, про чудом выигранную, благодаря совету Иггерна Радуги, войну короля Алеатара с полчищами умертвий некроманта Неррито. Лера тогда так и не поверила, что Игорь ограничился советом. Как-то это было на него совершенно непохоже.

Так или иначе, но Лера прекрасно осознавала, что оживлять Катушку в таком мире, значит обрекать ее на постоянные страдания, которые в конце концов уничтожат пусть не тело ее, но наверняка разум. Ведь ограничить ее способность воспринимать чувства других, Лера не смогла бы. Да и никто бы не смог.

Дойдя до своих комнат, Лера мановением руки захлопнула изукрашенные (подарок исцеленного от костоеды художника) резьбой по ганчу двери. Вышла на нависающий над храмом, лестницей, вершинами и пропастями, лишенный каких-либо ограждений карниз. Скинула, удерживаемое единственным узелком на плече, широкое платье. Встала, прижавшись спиной к красной скале, узкой и по геологическому капризу достигавшей чуть ли не до самой линии Мохоровича, пронзая складки горы. Раскинула руки, как только что, когда исцеляла больных и закрыв глаза стала поить своей силой, своей магией, видимую только ей и только внутренним зрением сферу. Сфера была не самым рациональным вариантом. Проще и быстрее было бы ограничиться колпаком, который накрывал бы поверхность земли. Но Лера не собиралась обделять своим даром никого. Ни червей, ни вулканических бактерий, ни непокидающих глубинную магму демонов-затворников.

Истекая потом, загоняя сердце до бешенного ритма, Лера поила свою сферу и чувствовала как она растет. На волос, на игольное острие, но растет. А снизу, как всегда смотрели на нее сонмы храмовых служек и пациентов. Смотрели без тени вожделения, с одним только преклонением и щемящим восторгом, на блестящую от пота титаническую фигуру женщины с бедрами, достаточно широкими, чтобы родить дюжину младенцев одновременно, грудью, которая могла бы их вскормить и еще осталось бы для всех сирот мира, руками, способными защитить любого кто нуждается в защите.

Обессилев, Лера отлепила мокрую спину от побелевшего там, где она его касалась день за днем многие годы, камня. Медленно надела и запахнула платье. Уронив руки вдоль тела, едва волоча ноги вернулась в комнату. Упала в широкое прочное кресло, не глядя потянулась и взяла кувшин с ледяной, пахнущей мятой водой, всегда оказывающийся здесь как раз тогда, когда ее работа заканчивалась. Лера давно забыла кто его приносит, но неизменно проговаривала трясущимися от усталости губами "Спасибо, милая.", прежде чем припасть к кувшину губами, а ополовинив, выплеснуть остатки на голову и за пазуху.

Обычно, после этого она несколько минут сидела неподвижно, ждала когда уляжется дрожь в мышцах, исчезнет ощущение что вода вылитая на грудь, вскипает едва соприкоснувшись с кожей. Но в этот раз, отдохнуть Лере не удалось.