Предназначение (СИ)

-Тогда снимай. – Все с той улыбкой разрешил он. – Оденешь, когда в седла сядем.

-Уже? – Обрадовалась она и прыгнула ему на шею. – Так скоро?

И заторопилась, снимая ее, как платье, за подол.

-Отдыхай сегодня. – Сжалился он, не вынеся ее счастливой улыбки. – А это, чтобы тоска от безделья не заела.

И повесил ей через плечо перевязь с метательными ножами.

-Кидай, пока втыкаться не начнут.

Его взгляд нашел в десятке шагов толстый, в сажень высотой, пень, взмахнул рукой и резким движением послал в него нож.

-Отпускай с прямой руки, когда она опустится до глаза. И кистью не крути, чтобы не вертелся.

И со стуком всадил в пень еще один нож.

Подошел к нему, качнул рукой сначала один нож, вытащил, потом и другой…

-Бросай, но сначала примерься к ним, чтобы рука привыкла.

Первый нож пролетел мимо пня и зарылся в траву. Туда же отправился и другой. И только после третьего броска нож скользом задел пень.

Взялась за четвертый нож и Радогор сам поправил ее руку.

-Поцель, будто не нож у тебя в руке, а самострел. – Посоветовал он, и придерживая руку, направил замах.

Проследил за сверкнувшей искоркой и, услышав чавкающий звук, удовлетворенно улыбнулся.

-Мечи дальше. Глаз у тебя хваткий, рука твердая, а к ногам сама приладишься. Эта наука вроде баловства. Как блины по воде пускать. А доведись, жизнь убережет. Только приноровиться надо.

Постоял, наблюдая за тем, как ножи слетают с руки, несколько раз поправил кисть, постоял, прислушиваясь к тому, как ножи встречаются с древесиной.

-Бей на полный замах и во всю силу. Чем пальцы ближе к рукояти, тем дальше будет бросок. – Сказал он, провожая взглядом очередной бросок. – Пойду, попрошу матушку баню для тебя истопить, чтобы всех дохлых мурашей сполоснуть.

Сказал без улыбки. Но Лада густо покраснела и искоса бросила на него сердитый взгляд, а нож в пень вонзился с такой силой, что Радогору самому пришлось извлекать его. И он поспешил, перекинув кольчугу через плечо, оставить ее одну. А ей скоро новое занятие пришлось по душе. Прав был радогор, когда говорил, что это вроде детской забавы. Ножи втыкались все чаще и чаще. И к рукояти рука приноровилась, и к лезвиям необычной формы. И к тому времени, когда он вернулся, редкий нож валился в траву.

А он постоял в сторонке, следя за ней с легкой улыбкой. Но прежде, чем позвать в баню, заявил.

-Утро с этого начинать будешь. А потом уж все остальное. – И доверительно признался.  – Мне многое трудней давалось, а у тебя все смехом.

-Посмотри на мои синюхи и сразу увидишь, какой смех! – Брызнула на него синими глазами. -  Тело будто не мое, а у тебя все смех. Теперь сам их выводить будешь.

-Последние что ли? – Попробовал он отшутиться. – Потом все разом и выведу. Много ли их успело накопиться?

-У, бесстыдник! – Услышал он сердитый шепот берегини. – Нет, чтобы пожалеть красоту нашу, так он синюхи считать собрался.

-Умеешь ты, тетушка, появиться вовремя. – Засмеялся он и обернулся, добродушно глядя на кикимору.

-Сказала бы я тебе  гладкое слово, да подруга моя Копытиха, рот заткнула. Всю девку поленом изувечил. Живого места, сама слышала, не найти. Ее на муки оставил, а сам в баню потащился.

Лада хотела было промолчать. Пусть, де, послушает, что о его науке добрые люди думают, но увидев его виноватое лицо, сжалилась. К тому же сказала это берегиня, а она, как бы, и не совсем человек. И засмеялась, лукаво поглядывая, на Радогора.

-Да, не сержусь я, тетушка, на него. И баня топится для меня.

Теперь кикимора обиделась и на нее.

-Ну, как сама знаешь. – Проворчала, удаляясь с гордым видом кикимора. – Большая выросла. В одежину не влазишь. Я, можно сказать, со всеми вдрыз переругалась, а она от меня нос воротит. Теперь уж сама от него отбивайся, а я в сторонке постою, да посмотрю, как с тебя кожа клочками полетит, когда он за палку возьмется. И на мое слово не надейся.

Пришлось, чтобы окончательно не лишиться ее расположения, бежать следом за разгневанной берегиней. Догнала и обняла за плечи.

-Тетушка, я же тебя тоже люблю! – Заглядывая в глаза, выдохнула она. – Ты даже сама не знаешь как…

Кикимора покосилась на нее, не скрывая подозрения.

-А не врешь?

-Чтоб мне на этом месте провалиться! – Убежденно заявила Влада и, как можно убедительней, закатила глаза, решив, что так капризная берегиня поверит скорее.

-Ну, ладно! И дальше посмотрю. – Сменила кикимора гнев на милость. – Уж как нибудь не дам тебя в обиду. Волосок с твоей головы не слетит. А с другой стороны, красота ты моя, и Радогор, как бы мне тоже не чужой, хоть и не в родне. А я на него все, что за душой накопилось, свешала.

Душа у берегини при всем ее вздорном нраве, была на редкость отходчивой.

-Повиниться, может? Как присоветуешь? Хоть и зелен еще, а волхв, едрит его за голяшку. И не из завалящих. Скорежит от обиды в незнамо что, и распутывайся потом до обеда. И дернуло же меня за язык? И все нрав мой неукротимый, безбоязненный. За него, за норов этот, и страдаю всю жизнь. Всего и счастья привалило, что от хвоста рыбьего открутилась.

Без смеха на ее потерянное лицо смотреть было не возможно. Но Влада сумела удержаться.

-Да не сердится он на тебя, тетушка.  – Сказала она, прижимаясь к берегине.  – Как можно на тебя сердиться? Когда ты у нас одна такая.

С этим поспорить было не возможно и кикимора милостиво согласилась.

-Что верно, то верно. Другие давно, как есть все перемерли. А я все креплюсь из последних сил. – И ловко перескочила туда, с чего начала. – Значит, думаешь, не сердится на меня Радогор?

-Ну, как он на тебя может сердиться, сама подумай?

Подумала.

-Это ты верно сказала. Не за что на меня сердиться. Если бы со зла, тогда другое дело, сердись на здоровье сколько душенька пожелает,  и слова не скажу. А когда не со зла, так и сердиться не на что. Тогда я и виниться не буду, коли так, чтобы слова даром не переводить. А они у меня уже все наперечет. Ох, доброта моя, доброта! Погубит она меня когда – никогда, и пропадай моя головушка.

И потащилась к избушке, приговаривая.

-И все то я прощаю, и вины ни на ком не вижу. А помру и добрым словом не вспомнят. Но с другой стороны, кому вспоминать, когда все начисто перемрут? Ну, надо же, как творец на Род намудрил. Впору самой первой околевать, чтобы было кому это слово молвить и сироту оплакать. Подруга задушевная Копытиха пирожков бы с ягодами постряпала…

Остановилась. Всхлипнула от жалости к себе.

-А на кой, спрашивается, те пирожки, когда меня за столом не будет? А буду я совсем в другом месте. Не с собой же мне их нести?

И всхлипнула еще громче.

-Вот ведь как опять выходит. Не захочешь жить, а живи. Хоть лопни, а живи.

Смирилась с этой злой участью и заторопилась к избушке, в тайне надеясь, что уж верная подруга найдет, чем утешить ее изболевшуюся душу.

Над лесом ощутимо потянуло дымком. Копытиха, полагаясь на свое чутье, затопила баню прежде чем Радогор попросил ее об этом. И сейчас, распахнув двери настежь скоблила стены и полок ножом, щедро обливая их  кипятком. И Влада, уловив этот сладостный и манящий запах,  поймала себя на мысли, что не все мураши покинули ее исстрадавшееся тело. Кое – какие все же остались, о чем и заявили сейчас громко и нахально. Наука напрочь вылетела из ее головы. И сразу несколько ножей пролетели мимо цели. После долгих поисков она нашла их, и здраво подумав, что сейчас и Радогор не посмеет сказать ей худого слова, заторопилась к бане с независимым видом и гордо вскинув голову.

 Копытиха повернула к ней распаренное лицо, смахнула пот и проронила.

-Рано пришла. Когда еще выстоится.

На Владу дохнуло таким теплом, что присмиревшие было мураши, забегали так, словно с ума сошли. А у нее самой от нетерпения аж зубы свело.

-Ладно уж, полезай. – Сжалилась над ней Копытиха. – Жарься вместе с баней. Угли я выгребла. Не угоришь. А одежонку здесь оставь, я почищу. Запрела она на тебе, пока он тебя в железе держал.