Коромысло Дьявола (СИ)

Ландскнехты оказались расторопнее и успели освободить путь неумолимым крестоносцам. Повозка и рыцари, не спускавшие с нее глаз, остановились у самых ступеней базилики. Никто из них не спешился, не опускал обнаженного оружия, все молчали.

Сухопарый доминиканец еще минуту продолжал беззвучно молиться, потом повернулся к рыцарям и обменялся пристальным молчаливым взглядом с всадником в доспехах, выделявшихся алыми насечками. И тот, ни слова не говоря, не спешиваясь, отрывисто сдернул парусину с повозки.

Толпа жутко охнула, взвыла…

Под красным покровом скрывалась низкая клетка, сделанная из толстых медных прутьев, а в ней — скорченная фигура в остроконечном шлеме с опущенным решетчатым забралом и в полной броне. С ног до головы вороненые доспехи узника скованы, чуть ли не сплошь обмотаны тонкими до блеска отполированными стальными цепями.

Алый рыцарь коротко глянул на монаха, получил его неизреченное приказание. Резко отворил дверцу клетки, выволок наружу стальной кокон и со звоном, с лязгом, бряцанием и грохотом обрушил его наземь.

В панике толпа подалась назад и нечленораздельно, глухо зароптала, потому что узник легко поднялся на ноги, и звенящие цепи подобно пустой шелухе разом осыпались на каменные ступени. А солдатня из оцепления, испуганная не меньше обывателей, вразнобой заорала:

— Колдун!!! Чародей!!! Чернокнижник!!! Бей тамплиера!..

Рыцарей, немедля изготовившихся рубить и глушить бронированного колдуна, доминиканец заставил расступиться безмолвным повелевающим жестом. Он не спеша приблизился к фигуре в масляно блестевших черных доспехах и впервые высказался вслух, тихо и раздельно отдав приказ:

— Вытяни вперед руки, еретик.

— Конъюрационные цепи утратили силу, инквизитор. Я свободен, — лязгающим голосом отозвался из-под забрала еретик-тамплиер и презрительно скрестил на латной груди железные перчатки.

В то же мгновенье монах сорвал с пояса кипарисовые четки и одним молниеносным движением накрепко обвязал руки еретика.

— Ты заблуждаешься, тамплиер. Не в твоей власти освободить себя от бремени неведомого тебе добра и непознанного зла, — вымолвил инквизитор и медленно-медленно воздел над головой резное распятие яблоневого дерева.

— Зри и внемли истинной мудрости, нечестивое творение, — со старофранцузского языка доминиканец перешел на древнегреческий.

Мгновенно кругляшки и крестики кипарисовых четок ярко зазеленели. Тотчас пустили игольчатые побеги и снежно-белые острые корешки. Пестрой живой сетью они опутали пектораль, оплечи, наручи, латные перчатки тамплиера.

— Это все, что ты можешь, пес доминиканский? Твоему древу долго не удержать сталь моих крещеных извечным огнем доспехов! — ответствовал по-латыни инквизитору еретик-тамплиер.

Вдобавок он то ли голосом, то ли бронированными плечами лязгнул, скрежетнул отрывистым железным смехом:

— Хе-ха!!!

Тут же его зеленые путы начали понемногу дымиться, покуда монах-доминиканец не коснулся деревянных ножен на поясе.

— Тебе и твоей демонской стали не под силу противостоять тайной мудрости небес, еретик… Небесный холод обжигает, жар звезд леденит, — дал достойный ответ чародею невозмутимый инквизитор.

И по слову его кипарисовые ростки обрели новую мощь, потемнели. Толстым узловатым вервием они плотно обхватили запястья и латный ворот еретика. Пожелтевшие корни тоже сплелись воедино и бугристым канатом сдавили, намертво опоясали черные доспехи…

Негромкий голос монаха, набрав звучную органную глубину, стал слышен каждому на площади. Повсюду остолбеневшая, оцепеневшая, обомлевшая толпа обывателей, солдат, рыцарей-крестоносцев в немом параличе наблюдала за поединком двух могущественных мистагогов.

Воля и теургическое могущество инквизитора одолели чары еретика. И тот, повинуясь жесту победителя, пошатываясь, словно под ярмом невыносимой тяжести, проследовал за ним в боковой притвор базилики.

Кто-то в толпе радостно и облегченно завопил, заулюлюкал. Монах с неудовольствием оглянулся, и крикуны сию же секунду смущенно приумолкли…

Тут-то Филипп Ирнеев наконец осмотрелся, сообразил, что у него роль независимого и постороннего зрителя. И наблюдать вчуже за событиями — «как в демоверсии игры» — ему легче, привычнее, нежели полностью бездумно растворяться зрением и слухом в захватывающем зрелище.

Красочное видение отчасти отпустило его из тесных аудиовизуальных объятий. Причем добавило ему немало реалистичной детализации и ощущений, лишенных какой-либо приятственной зрелищности.

Не сходя с места, Филипп неприятно ощутил полуденный зной на непокрытой макушке. «Ети его по кумполу!» Ничуть не обрадовало его и нестерпимое площадное зловоние трех сотен немытых тел, «из рака ноги». Также нисколько не ароматизировал, не благорастворял средневековый воздух запашок гниющих кож, мокнущих в больших чанах по соседству. Да и сортирно-помойный навозный ручеек, огибавший сельскую площадь, вовсе не благоухал человеческим и скотским естеством.

«Хорошо в деревне летом, пристает дерьмо к штиблетам», — естественно и саркастически припомнил Фил Ирнеев.

«Скоропостижно и горелым мясцом потянет. Неужто инквизитор тамплиера прямо в доспехах, как консервную банку в собственном соку, запечет, поджарит?» — наш любознательный зритель успел-таки оглядеть высившуюся в центре площади поленницу дров и Т-образный крест на ней. И тотчас видение перенесло его в новый эпизод под своды романской базилики.

В центральном нефе собора немалое число монахов-доминиканцев служило заупокойную мессу. За отсутствием мирской паствы, скорбящих родственников, какого-либо новопреставленного бренного тела грозный «День гнева» мощными волнами раскатывался под высокими сводами. Казалось, он бурлит, клокочет, подобно морскому прибою ударяясь о стены храма.

Величественный реквием, в ту пору сокровенный для мирян, в своей катахрезе не призывал к покою. Звучал он как открытое немногим тайное предостережение, напоминание посвященным о грядущей неминуемой расплате, угрожающей всем нечестивым грешникам.

— Nil inultam remanebit. — Ничто не избегнет возмездия…Confutatis maledictis, flammis acribus addictis. — Проклятых сокрушив, обреченных пламени пронзающему…

Инквизитор с тамплиером на таинственной мессе не присутствовали. Видимо, по сюжету им не до богослужения и покаяния. Отчего пронзительное видение повлекло Филиппа дальше, в боковой притвор, тускло освещенный узкими прорезями высоких и глубоких оконных ниш с затемненными витражами.

В соборной полутьме доспехи тамплиера приобрели иссиня-чернильный цвет и начали испускать искрящееся сияние. А на белом одеянии доминиканца зловеще проступили темно-коричневые пятна черепов.

— …Даром стараешься, сьер апостолический инквизитор. Мне не в чем каяться. Мирская смерть меня не страшит. Ибо служил я и буду служить не твоему жалкому Назорею, но величайшему Ариману.

Моему бессмертному духу не пристало бояться ни светлого, ни темного пламени. В любую огненную стихию я свободно войду и выйду…

Неподвижно застывший, говорящий из-под забрала тамплиер напоминал чревовещающую металлическую статую или какого-то бездушного фантастического механического голема. Неуязвимого и несокрушимого. Напротив, хрупкий облик его противника едва ли оставлял сомнения в том, что инквизитор состоит из подверженных любому воздействию людской плоти и крови.

— Ты не понял, куда тебя завлекло твое нечестивое служение, манихеец, — печально подытожил беседу монах и в неуловимое мгновенье переменил внешний вид.

Внезапно доминиканец предстал старше на много-много лет; его коротко стриженные черные волосы превратились в пышные пепельно-седые локоны; пергаментную иссохшую кожу на лбу и на щеках избороздили глубокие морщины. Он раздался в плечах и значительно прибавил в росте.

Сейчас с его плеч ниспадает пурпурно-черная мантия с золотой перевязью, какая поддерживает небольшую книгу. На инкунабуле значится алмазная аббревиатура «P.D.T.» Лишь широкий кинжал на поясе по-прежнему остался в простых ножнах из черного дерева. Разве что на его массивной гарде заиграл зелеными огоньками большой изумруд.