Осколки (Трилогия)

Мэтт остался в кухне, «зализывать раны», а я вышел во двор. На солнышко. Погреть косточки, как любят говорить старики, поскольку совершенно закоченел в доме.

Как такое возможно? В воздухе разлит зной, и почти не продохнуть, а меня знобит. Словно на дворе не жаркая весна, а…

«В твое сердце ступила поздняя осень…»

Такое бывает?

«С тобой же случилось?..»

Я не звал ее.

«Конечно, не звал… Только она не нуждается в приглашении, эта госпожа…»

Какая госпожа?

«Та, что повелевает потерями и обретениями… Не грусти, любовь моя, не надо. Все идет, как и должно идти…»

Я не грущу, с чего ты взяла?

«Тебе зябко и неуютно даже под палящими лучами солнца, а это означает, что в твоей груди поселилась боль…»

Неправда!

«Я не буду спорить — не тот повод… Просто прими происходящее, как должное…»

Должное? Я подписал смертный приговор почти целому городу! Что мне теперь, гордиться своей жестокостью?

«Приговор приговору рознь, любовь моя… Убивая, тоже можно дарить жизнь… Подумай хотя бы о том, что твои действия обеспечат умирающих людей спокойным посмертием, а живых уберегут от опасности…»

Я думаю, думаю! Но легче мне не становится.

«И не будет легче… Не грусти, любовь моя… Хочешь, я спою тебе какую-нибудь милую песенку?..»

Прекрати кривляться!

«Тогда выбирайся из ямы сам…» — Мантия справедливо обиделась и замолчала.

Ну и пусть помолчит: без ее сочувствия тошно, а с ним и вовсе невыносимо. Скоро начнутся смерти, вынужденные и хорошо оплаченные. Люди будут умирать весело и щедро. Это вполне достойный уход из жизни, но… Почему они вообще должны умирать вот так? Кто-то решил облегчить свою жизнь, обрекая сотни и тысячи на насильственный переход в мерзкое посмертие, и мне теперь приходится добивать их раньше, чем до трупов сможет дотянуться рука некроманта. Так кто же из нас настоящее чудовище, я или он? Наверное, мы оба хороши, каждый в своем роде. На свой счет я и раньше не особенно сомневался, а вот мой нынешний противник пока вызывает вопросы. И будет вызывать. Пока сам не упокоится.

Скрипнула калитка, и я прикрыл глаза от солнца рукой, чтобы рассмотреть, кто пожаловал.

А, хозяин дома. Румэн. Суровый и сосредоточенный, а во взгляде… Ай-вэй, парень, не нравится мне твой взгляд!

— Здравствуй.

Руми буркнул в ответ:

— Здравствуйте… Мастер.

Ну вот, он тоже осведомлен. Очередная трудность в нелегком деле установления искреннего доверия. Впрочем, сегодня я уже устал от пререканий и не буду ни злиться, ни обижаться.

— Какие новости в городе?

— А то вы не знаете, — досадливое пожатие плечами. — Сами же, наверное, и…

— Сам заварил кашу, да? Отпираться не намерен. Так о чем говорят люди?

— Герцог повелевает всем, кто болен, прийти к лекарям и вылечиться. А кому лечение не поможет, тому дадут денег.

— Замечательная новость, не находишь?

— Ага, — он почему-то шмыгнул носом. — Только это значит, что много людей помрет, верно?

— Верно.

— А еще говорят, что когда совсем слабнешь, то вылечиться уже будет нельзя, — продолжал рассказывать Руми подрагивающим голосом.

— И это верно.

— А Юлеми… она совсем слабенькая стала. Значит, она…

— Умрет и довольно скоро.

Разумеется, он это понимал еще по пути домой и понимал прекрасно. Но как и все мы, стремился до последнего спрятаться от правды. Убежать настолько далеко, насколько возможно. Только побег ничего не изменит, и я это хорошо прочувствовал на собственной шкуре: уж лучше встретить смертельный удар грудью, а не спиной — так ты хоть видишь, откуда пришла гибель.

Вслед за дрожанием голоса пришла очередь и тела: Руми всхлипнул и затрясся в рыданиях, тихих, почти беззвучных, но от этого более страшных, чем вопли плакальщиц.

Я обнял его и прижал к себе, не позволяя дрожи стать слишком сильной.

Так мы и стояли посреди двора, не произнося ни слова, а потом силы юноши иссякли, и рыдания сами собой утихли. Я повел Руми в дом, чтобы напоить чем-то вроде зелья, от которого уснула Юлеми, и проходя в кухню, поймал взгляд Мэтта, постепенно справляющегося с последствиями применения «нетопыря». Враждебности в темных глазах мага уже не было, но вместо нее появилось нечто другое, пока непонятное, но не менее сильное. Надеюсь только, что не новая заноза, которых так опасается Рогар.

— Ну как, угодил?

Юлеми восторженно подтвердила:

— Такая красивая! Как у настоящей королевы.

— Я старался.

— А что ты еще умеешь делать?

Девочка сидит в постели и теребит в руках куклу, складывая кружевную мантию каждый раз новыми складками и любуясь полученным результатом.

— Всякое разное. Честно говоря, списка не составлял.

— А сказки рассказывать умеешь?

Удивленно переспрашиваю:

— Сказки? Почему именно их?

— Мама мне всегда рассказывала сказки, а я тогда засыпала. И сны снились… Красивые. А Мэтт меня все время поит таким невкусным питьем, от которого и снов не бывает, а только темно и пусто, когда глаза закрываешь.

— Потому что это лекарство: от него сказочные сны и не должны сниться. Оно лечит.

— А я хочу сказочный сон! — Капризничает девочка.

— Хорошо, будет тебе сон… Только я сказок не знаю, зато знаю колыбельную. Могу спеть, если хочешь.

— Хочу, хочу! — Слабый, но довольный кивок.

— Голос у меня так себе, но другого в запасе нет, поэтому… Иди-ка ко мне на руки!

Усаживаю Юлеми у себя на коленях, так, чтобы ее голова как раз оказалась у моего сердца.

— Но обещай, что постараешься заснуть, хорошо?

— Обещаю!

Она прижимается к моей груди, невесомая и прохладная, как осенняя ночь…

Когда Румэн успокоился и перестал заливаться слезами при одной только мысли, что его сестренка обречена на смерть, мы с ним поговорили. То есть, говорил я, а Мэтт, присутствовавший при разговоре, изображал внимание и понимание, чтобы юноше было не так одиноко. Выслушав все, Руми долго молчал, но не бесцельно, а принимая решение. Единственно возможное. Если Юлеми должна умереть, пусть ей не будет больно — вот и все, о чем меня попросили заплаканные глаза. И я обещал: больно не будет.

Мы не стали изображать веселье и устраивать праздник: так девочка скорее заподозрила бы неладное. Мы просто вели себя, как всегда. Хорошо еще, Бэр и Хок остались с Егерями и не участвовали в общем «представлении», иначе Юли могла и уличить нас в обмане, потому что когда четверо взрослых людей делают вид, что ничего не происходит, а сами стараются не встречаться взглядами друг с другом, даже кроха поймет: близится беда. А тревожить малышку в последний день ее жизни было бы еще худшим преступлением, уж точно не заслуживающим прощения…

Медленные удары сердца постепенно подчинялись ритму песни, тягучему и переливчатому, а дыхание выправлялось, становясь если и не глубже, то размереннее.

Пустота такими же медленными и осторожными, как слова, шажками, двинулась внутрь тела ребенка, поедая зараженные ткани и жидкости. Но чтобы Юлеми не чувствовала, как умирает, я первым делом отсек от Кружева Разума те фрагменты, которые обеспечивают передачу ощущений, а потом уже сосредоточился на крови и всем остальном.