Баллада о кулаке (сборник)

Наконец заснул и он.

Змееныш неслышно поднялся на ноги и в два шага оказался возле стола. В руках Цай держал объемистую тыкву-горлянку с водой. Он тщательно промыл винные корчаги, а опивки слил обратно в тыкву и засунул ее в мешок.

Лазутчику вовсе не улыбалось, чтобы завтра какой-нибудь опытный следователь учуял на дне корчаг остатки сонного снадобья, которое он, не жалея, насыпал в вино.

А так — ну, упились охраннички, с них и спрос...

Вскинув на плечо мешок с инструментом, Змееныш даже не стал обыскивать спящих с целью отыскать ключи от темниц. Просто постоял немного над начальником и подумал, что покойная бабка Цай наверняка не одобрила бы методы удивительных «крадущихся демонов». Слишком сложно... хотя во многом правда — полжизни сидишь в дерьме по самую макушку!

И все-таки — руку из суставов... ишь ты!

Надо будет попробовать.

Небось спину такой рукой чесать, особенно если ногти длинные, — одно удовольствие!

...Канга невыносимо давила на истерзанные плечи.

Когда в замочной скважине заскрипело — осторожно, испытующе, словно змейка со стальной чешуей скользнула в незнакомый лаз, — монах даже не шевельнулся.

Он сидел у стены, скрестив ноги; исхудавший, прямой, неподвижный, и постороннему взгляду трудно было определить, дышит он или уже давно покинул сей приют скорбей.

Лицо, вырубленное из угловатого куска дерева неизвестной породы, оставалось отрешенно-равнодушным, и холод сырой стены поглаживал зябкими ладонями спину, обласканную батогом.

Назойливая змейка с легким скрежетом продолжила исследование замка, покусывая металлические внутренности острыми зубками, выгрызая крупицы неподатливой плоти, заставляя осыпаться мельчайшие частицы... язычок жала на миг показался в дверной щели и тут же выскользнул, а с той стороны донеслось слабое погромыхивание — так отзывается гром из-за горного хребта, когда грозой еще даже не пахнет, и только сухие зарницы изредка пробегают по безмятежному небосводу.

Дверь открылась без скрипа.

Змееныш спрятал инструменты обратно в мешок и неожиданно для себя самого вспомнил свое первое дело. Тогда ему поручили тайно выкрасть из областной темницы Линъаня знаменитого гадальщика по прозвищу Бирюзовый Дин. Гадальщик прогневал местного правителя уезда — напророчил ему неприятности по службе, и те не замедлили явиться, — в результате чего Дин был ложно обвинен в краже чужой жены и брошен за решетку. К несчастью, в Линъань почти сразу же приехал столичный цензор (как продолжение служебных неприятностей), и правитель испугался разоблачения в лжесвидетельстве и самоуправстве — у Бирюзового Дина могли найтись влиятельные покровители.

Собственно, именно правитель и поручил Змеенышу инсценировать побег и отвезти Бирюзового Дина в Шаньси, где гадателя уже ждали в дарованном ему домике.

Домика и всякого прочего имущества должно было с избытком хватить, чтобы гадатель, во-первых, прекратил скитаться и открыл собственное дело; а во-вторых, чтобы раздумал обижаться на опрометчивый поступок правителя.

Именно во время первого дела Змееныш выкрал у стражи связку ключей и долго ковырялся в замке, подбирая нужный; естественно, нужным оказался самый последний ключ, но ржавый замок и ему-то не захотел подчиниться сразу, и пришлось сперва прикидывать силу нажима, потом угол поворота...

Эх, молодо-зелено!

Лазутчик сунул весьма пригодившийся ему палаческий инструмент обратно в мешок и подошел к монаху.

Тот по-прежнему не двигался.

Змееныш замялся: он не знал, как ему называть узника — преподобным Банем или наставником Чжаном? В конце концов Цай решил не забивать себе голову подобной ерундой. Из Шаолиня он выходил с Банем, значит, и в Восточных казематах сидит именно Бань.

— Вставай, — просто сказал Цай. — Пошли.

Угольно-черные глаза монаха раскрылись и спокойно оглядели стоявшего напротив Змееныша с ног до головы.

Если вначале у Цая и были сомнения насчет того, что монах узнает его в новом обличье, то теперь они развеялись полностью.

— Зачем ты это делаешь? — негромко спросил преподобный Бань.

Спросил с интересом, не торопясь, как если бы увидел на дороге малыша, лепящего из песка маньтоу с глиняной начинкой.

— Потому что ты невиновен, — ответил Змееныш.

В темнице стало совсем тихо — стены, потолок, крысиные норы и капли воды на пористых стенах прислушивались к небывалому разговору двух человек, один из которых был в шейной канге-колодке, другой же — с палаческим мешком в руках.

— Ты не прав. Я виновен во многом. И поэтому не пойду с тобой. Подумай еще раз — зачем ты это делаешь?

— Потому что ты спас мне жизнь. А я привык платить долги.

— Я спас жизнь многим. И отнял у многих. Твои долги меня не интересуют. Это не повод менять одно жилище на другое. Подумай еще — может, найдется хоть одна причина.

— Ты — мой наставник.

— Тогда ты должен слушаться меня, А я говорю: уходи.

— Мы вместе вышли из Шаолиня. И вместе вернемся... или не вернемся.

Монах еле слышно рассмеялся:

— Я уходил из обители с безобидным иноком, спасал от смерти лазутчика, отвечал в допросной зале палачу — и у всех этих людей был один и тот же взгляд. Уходи.

Змееныш не ответил.

Он полез в мешок, извлек тисочки, молоток, клещи... затем приблизился к монаху и стал возиться с его кангой.

Бань не мешал, но и не помогал.

Через некоторое время канга упала на пол.

Монах не пошевелился, хотя любой на его месте стад бы разминать затекшие шею и плечи.

— Что ты собираешься делать теперь? — с любопытством спросил он у Змееныша.

— Немного отдохнуть, — ответил Цай. — А потом увести одного лысого дурака силой. Я волоком протащу его от Бэйцзина до Хэнаня, заставлю сосчитать лбом все ступеньки монастырских лестниц и верну патриарху. А потом пойду и полдня буду отмывать руки родниковой водой.

Бань в голос расхохотался и поднялся на ноги.

Пошатнулся.

Но устоял.

— Пошли, — сказал монах. — Вернемся в обитель — выдам тебе официальную гуаду о просветлении. Будешь показывать тем, кто не поверит.

— Все равно не поверят, — проворчал Змееныш.

И сквозняки шарахнулись, скуля, когда две тени беззвучно ринулись по коридорам.

Змееныш Цай слегка придерживал шаг — чуть-чуть, ровно в меру, чтобы измученный пытками монах этого не заметил. Таких людей, как сэн-бин, было труднее всего вытаскивать из разных переделок. Лазутчик имел в виду не только что состоявшийся разговор — хотя и это, конечно... Проще всего спасать самого обычного человека: лавочника, гадателя, краденую жену — ты всегда знаешь предел их скромным возможностям, рассчитывая исключительно на себя, но зато и не ждешь от спасаемых никаких неожиданностей. Их надо перетаскивать через ямы, защищать от врагов, прятать, ждать, пока они восстановят дыхание или прекратят жаловаться на несправедливости жизни; но при этом ты уверен, что гадатель не кинется в безнадежную драку, а краденая жена не станет бравировать перед тобой своей выносливостью и в результате вывихнет себе лодыжку.

Простые люди — словно промасленный фитиль: всегда видно, сколько сгорело и сколько еще осталось.

Гораздо хуже возиться с героями-недоучками, норовящими все время доказать своему спасителю, что могли бы обойтись и без него. Ну, в крайнем случае, считают на равных с собой — и тогда приходится спасать пустозвона и от опасностей, и от него самого.

Эти горят, как праздничный фейерверк: то вспышка, то темнота, то что-то не вышло, и вместо разноцветных искр — вонь и шипение.

Но истинное проклятие — работать с такими людьми, как преподобный Бань. Во-первых, невольно расслабляешься, чувствуя рядом действительно мощную поддержку; во-вторых же, никогда не знаешь заранее, в какой момент наступит предел немалым силам твоего спутника.