Осенними тропами судьбы (СИ)

…Тёплая рука гладила её по лицу, рядом слышался плеск воды, в грудь живительно лился свежий осенний воздух. Больше никаких призраков – только серое небо, невозмутимая земля, чутко слушающая вода, небесно-красивый хор сосен и уютные объятия Млады.

– Всё позади, моя горлинка. – Её дыхание согрело помертвевшие губы Дарёны.

Она сидела на прибрежном камне, укачивая Дарёну на своих коленях, как ребёнка. Девушка со стоном уткнулась ей в плечо.

– Что это… было?

– Страж пещеры. В нашем краю много сокровищ, но некоторые охраняются самой землёй. Самоцветы в них нельзя трогать, разрешено только любоваться. Страж нагоняет страху, да такого, что если не успел унести ноги, можно умереть на месте от разрыва сердца. Я же говорила тебе… Что ж ты меня не послушала?

Дарёну начала бить дрожь. Прижимаясь к тёплой груди Млады, она тихо завсхлипывала, пытаясь отогнать жуткие образы, ледяной паутиной обвивавшие сознание. Тут же, как назло, всплыло лицо Цветанки с застывшим взглядом, устремлённым в небо, и зеркально блестящая лужа крови…

Дарёна поселилась в Гудке, в домике Цветанки и её бабушки. Всё лето она беспрепятственно играла на домре, бродя по залитым солнцем улицам. Иногда заходила она и на базар, хоть и опасалась новой встречи с Ярилко. Когда однажды этот щекастый конопатый щёголь снова показался – с ромашкой в зубах и в сопровождении своей шайки, Дарёна занемевшими пальцами чуть не порвала струну… Но – обошлось. Ярилко только глянул равнодушно, вскользь, и неторопливой, хозяйской походкой вразвалочку прошёл мимо, лениво пожёвывая стебелёк и поскрипывая своими добротными сапогами. Его приятели и вовсе не удостоили Дарёну взглядом. От сердца отлегло, негнущиеся пальцы ожили и согрелись, девушка приободрилась, догадываясь, что обязана она этим, скорее всего, Цветанке. «Это ж надо! – удивлялась Дарёна про себя. – Такая щупленькая, маленькая, а с ней считается этот матёрый мордоворот». Это не могло не внушать уважение к синеглазой девчонке, и Дарёна невольно подпала под её чумазое, чуть мальчишеское, бесшабашное васильковое обаяние.

Жили они скромно, но не впроголодь. С утра Дарёна таскала воду, топила печь, стряпала, стирала, днём играла на домре и пела. Зарабатывала она мало и, не будь Цветанки, вряд ли смогла бы прокормиться: синеглазка оставалась главной добытчицей средств к существованию. Однако Дарёне было не по нутру её воровское ремесло, и в душе что-то глухо роптало каждый раз, когда золотоволосая подруга, возвращаясь под вечер, со звяканьем бросала на стол кошелёк с монетами. Только половину этих денег позволялось оставить себе: другую половину благородная воровка раздавала неимущим. У дома всегда толпилась куча беспризорных детишек – босоногих, грязных, оборванных, голодных. Цветанка наказывала Дарёне:

«Коль придут мальцы, пока меня нет дома – не гоняй их. Дай им хлеба, пирожков, да каждому по денежке».

Даже если бы она не давала такого наказа, Дарёна сама не смогла бы поступить иначе. С давно не мытых детских лиц на неё смотрели такие глазищи, что ком подступал к горлу. Щебеча, как стая воробьёв, ребятишки просили:

«Тётя Дарёнка, дай хлебушка! Мы кушать хотим…»

Дарёна выносила на крыльцо тяжёлую корзину, с горкой наполненную ржаными пирожками, испечёнными заранее для этих сирот, и голодная детвора тут же расхватывала их и поедала на месте. С собой Дарёна давала им по ломтю хлеба.

Цветанка была у ребят заводилой и главарём – устраивала игры и сама бегала наравне с малышнёй, свистела, как уличный мальчишка, и орала во весь голос. Несправедливостей и ссор в ребячьей стайке старалась не допускать: если кто кого принимался задирать – обязательно разнимала, забияке отвешивала подзатыльник, а обиженного утешала. Занимаясь домашними делами, Дарёна поглядывала в окно на их весёлую возню в пыли и улыбалась, вытирая набегающие слёзы. Ей вспоминались братишки – Радятко и Мал. Как-то они там сейчас? Живы, здоровы ли? Душа била крыльями, рвалась полететь над полями и лесами к родному дому, чтобы обнять и утешить маму…

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в мамины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу [4] с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы зажигал в её сердце ответный огонёк, светлый и жаркий. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.

«Бросай ты это дело, – убеждала её Дарёна. – Это сейчас тебе счастье благоволит, а ну как отвернётся? Несдобровать тебе. Иссекут спину плетьми, в колодки закуют и на площади посадят, без еды, без питья, воронам на расклевание!»

«Не бойся за меня, Дарёнка, – отвечала Цветанка, сияя ласковым взглядом. – Меня бабулин оберег хранит от всего. С ним я для врагов будто невидимая, и удача всегда со мной!»

С этими словами она приподняла рубаху и показала привязанные к поясу штанов бусы из красного янтаря. Дарёна давно уж хотела спросить синеглазую подругу, для чего она их там носит, да всё как-то стеснялась.

«Да и ничего другого я делать всё равно не умею, – заключила Цветанка. – А тревожиться ты брось».

Как настали холода, стала Дарёна беречь голос – не пела, а только играла. За зиму пришлось раз десять сменить струны на домре: лопались от мороза. Цветанка своих младших приятелей, бездомных сироток, пускала на ночь в дом, чтоб не застыли на улице, да порой и днём разрешала им греться, если холод свирепствовал; к первому снегу раздобыла им всем обувку и тёплые кожухи. Спали они вповалку на соломе, не раздеваясь, а днём, чтоб чем-то занять эту ватагу и самой развлечься, Дарёна обучала ребят грамоте. Способные и смекалистые осваивали науку хорошо, а кому-то она худо давалась. Таким, чтоб не отвлекали остальных, Дарёна давала бересту для рисования (бумагу в княжестве ещё использовали редко: дорогая была – привезённая из-за границы). Так и пережили они зиму.

Но вот кончилась власть Маруши над землёй. Светодар принялся развязывать снопы солнечных лучей, заготовленных с осени, да бросать их вниз. Дрогнули ледяные оковы, зажурчали ручьи, и земля задышала, оттаивая, а Дарёна с крылатой, влекущей в небо тоской на сердце смотрела на птиц: чудился ей в их радостном кличе привет от мамы… Хотелось раскинуть руки и броситься очертя голову в этот высокий и холодный, безоблачный простор, но земля держала крепко. Закрывая глаза, так и видела Дарёна, как мама в накинутой на плечи длиннополой шубе выходит на крылечко, под заросший сосулечной бахромой навес. Яркое весеннее солнце заставляет её щуриться, блестит на пушистых метёлочках ресниц. Крыльцо поскрипывает под её сапожками, а следом вприпрыжку бегут Радятко с Малом. Ребята бегают и резвятся, проваливаясь в ноздреватый, похожий на ледяную кашу снег, а во влажных тёмных глазах мамы отражается то же самое небо и те же птицы. Губы её шевелятся: «Летите, уточки… Отнесите привет Дарёнушке… Скажите ей, что где бы ни носила её судьба, мысли мои всегда с ней».