Дорога

Ремедий улыбнулся. Когда он был ландскнехтом, такие девицы называли его «солдатик».

— Сыграем?

— Я плохо играю, — сказал он.

Клотильда засмеялась.

— Этого-то мне и надо. Проиграй мне, монашек.

Он хмыкнул в ответ и пересел поближе. Карты замелькали в руках Клотильды — синее, красное, золотое, белое, грехи, добродетели, слабости людские и сильные стороны, любовь и смерть, жизнь и молитвенный экстаз, ад и рай — огрубевшие руки актерки тасовали их так и эдак. Ремедий брал из ее пальцев то одну, то другую карту, рассматривал. Дольше других держал перед глазами одну, жутковатую: скелет с косой ведет за руку монаха, за рясу монаха цепляется девица, за девицей — торговец. Живая цепь терялась за горизонтом.

Клотильда отобрала у него карту, недовольная тем, что мешает играть.

— Путь неблизкий, еще наглядишься, надоест, — сказала она.

Но Ремедий не сразу выпустил карту.

— А как она называется?

— «Смерть», конечно. Видел когда-нибудь Пляску Смерти?

Ремедий кивнул.

— Я видел смерть, — сказал он простодушно.

Клотильда хмыкнула.

— Кто ж ее не видел, дружок.

— А какая карта бьет «Смерть»?

Актерка выбрала из колоды другую — обнаженная женская фигура, окруженная венком.

— «Вечная жизнь», конечно.

Ремедий повертел перед глазами «Вечную жизнь». Девица на карте была очень хороша собой. Похожа на Рехильду Миллер. От мысли о Рехильде Ремедий перешел к другой:

— Странная у тебя колода. Этими картами только играют?

— Не только, — сердито сказала Клотильда. — Иногда гадают. Но очень редко.

Ремедий смотрел на нее, шевелил губами — думал.

Клотильда склонила голову набок.

— Ты из профессионального интереса спрашиваешь?

— Что? — Ремедий смешно заморгал светлыми ресницами.

— Ну, говорили, будто вы с Иеронимусом сожгли за ведьмовство целую толпу женщин, — пояснила Клотильда. Пристально посмотрела на него. — Это правда, монашек?

— Да, — сказал Ремедий. — А почему ты испугалась?

— Я вовсе не испугалась, — сердито заявила Клотильда. — Гадание на картах — колдовство и ересь. И я этим занимаюсь. Иногда.

Ремедий сказал:

— Чтобы осудить тебя, нужно двое свидетелей.

— Да ладно тебе… — Клотильда махнула рукой, отметая все сомнения. — Я и гадаю-то очень редко. Не люблю это занятие.

— Почему?

— Потому что сбывается.

— А если выпадает «Смерть», значит, человек скоро умрет?

— Ничего подобного. Монах, а не знаешь. Смерти не существует. Знаешь, какой стих подписан к этой карте? — Она снова вытащила из колоды «Смерть» и прочитала, водя пальцем по ломаным буквам на ленте, обвивающей картинку: «Ich bin Auferstehung und Leben».

Ремедий нахмурил лоб.

— Это из Писания. А почему не по-латыни?

— Понятия не имею, — беспечно сказала Клотильда. И заторопила его: — Давай лучше играть. Смотри. У меня на руках младший грех — «Непослушание». Есть у тебя «Подчинение»?

Она сунулась в его карты.

— Нет, «Подчинения» нет. Попробуй взять мой грех другой добродетелью.

Ремедий протянул «Надежду».

— С ума сошел! — Она хлопнула его по руке. — А чем ты будешь бить «Отчаяние», скажи на милость, если выбросишь «Надежду» на какое-то «Непослушание»? У тебя же есть «Стыдливость», смотри…

Выхватила карту из его пальцев, покрыла ею «Непослушание», отложила в сторону.

Вскоре игра увлекла обоих. Прошло немало времени, прежде чем Ремедий вспомнил о новичке, которого силился узнать. Поискал глазами. Теперь рядом с незнакомцем сидел Иеронимус. Они были погружены в негромкую беседу.

И Ремедий успокоился.

Иеронимус поднял голову. Незнакомый молодой человек стоял возле него, глядел на сидящего сверху вниз светлыми печальными глазами.

— Вы Иеронимус фон Шпейер?

Иеронимус подвинулся, дал ему сесть рядом. Тот примостился, обхватил руками колени. От его грязных волос пахло землей.

— Я Валентин Вебер, — сказал незнакомец тихо. — Мы с вами встречались раньше. Один раз. С тех пор я ждал вас.

Иеронимус молчал, ждал, что будет дальше.

— Вы помогли мне, — добавил Валентин.

Тогда Иеронимус повернул голову, желая рассмотреть этого человека получше.

— Я не помню тебя, — сказал он наконец.

Валентин отозвался — почти шепотом:

— Я разговаривал с вами из могилы. Я мертв, отец Иеронимус. Вот уже семь лет как мертв. Только одно и живо еще — моя благодарность.

Иеронимус поднял руку, провел пальцами по щеке молодого человека. Щека была холодной и на ощупь дряблой.

Валентин грустно улыбнулся.

— Видите? Я мертв.

Тогда Иеронимус спросил:

— А я?

— Не знаю, — ответил Валентин.

Иеронимус видел, что юноша не лукавит.

— Почему же мы встретились с тобой, если ты мертв, Валентин?

— Может быть, вы умираете, отец мой? — спокойно спросил его Валентин.

— Может быть, — согласился Иеронимус.

А Валентин сказал:

— Все эти годы я желал только одного: увидеть вас. Тогда, в Айзенбахе, я слышал ваш голос. Я ничего не знаю о вас. Ничего, кроме голоса.

Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.

Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.

— Я помню каждое ваше слово.

— А я не помню, — признал Иеронимус.

— Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. — Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. — «Пошлю на него моровую язву…» Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: «И узнают, что я — Господь». В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.

— А это был всего лишь монах-бродяга, — сказал Иеронимус. — Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.

— На долю секунды вы были для меня Богом, — серьезно сказал Валентин.

— Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.

Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.