Театр теней. Новые рассказы в честь Рэя Брэдбери (сборник)

Человек в черном молча смотрит на убитого горем агента в парике.

Мицва есть мицва.

Но агент – всегда агент.

Помню, еще ребенком я носил сборник Рэя «Р – значит ракета» в своей коробке для завтраков. Переносимся на сорок лет вперед – и я гну спину на виноградниках «Голличуда» и издательских грядках – и в потайном отделении моей творческой коробки для завтраков припасено всегда то же самое магическое брэдбериевское вдохновение. Теперь я читаю рассказы Рэя детям перед сном. Недавно вечером я читал им «И грянул гром», и мы дошли до места, где перед читателем во всей красе является динозавр. Эти слова написаны в 1952 году, но боже мой, в них больше жизни и объема, чем в любой компьютерной модели! И когда у меня появился шанс написать настоящий детектив – с благословения самого Брэдбери, – мне показалось, словно на мне надеты туфли из «Звука бегущих ног». И в меня, прявшего свою нехитрую нить, вселились брэдбериевские мифы: грусть, таящаяся в глубине человеческой натуры, любовь к Золотому веку кино, неприглядный образ капитализма и простая, честная красота дружбы.

Джей Бонансинга

Девушка в траурном зале [7] (Сэм Уэллер)

Когда мне было двадцать лет, я работал курьером в фирме доставки цветов. Три дня в неделю колесил по пустынным проселкам Западного Иллинойса на темно-бордовом микроавтобусе «Шевроле» с надписью на боках «Незабудка».

В этой работе мне нравилось одиночество. Как только микроавтобус загружали букетами и я отъезжал от цветочного магазина, мне уже никто был не указ. Иногда, в особенно занятые дни, я мог уехать часа на три-четыре, если не больше. Компанию мне составляли ток-шоу на радио и литры газировки, и я уносился в свои фантазии.

Я развозил цветы по всему городу, по всем конторам с их вечными торжествами – каждую неделю кто-то непременно устраивал пир горой, отмечая какой-нибудь псевдопраздник типа Дня сладостей (нет, правда, зачем нужен День сладостей, когда у нас уже есть День святого Валентина?).

Еще были субботние утра в церквах, где проходили бракосочетания; субботние утра также означали доставку цветов для воскресной службы.

Я развозил цветы по всему нашему маленькому городку. В ветхие покосившиеся домишки на самых окраинах, в кирпичные многоквартирные здания на центральной площади, в одинокие дома на отшибе, в нескольких милях от городской черты. Зимой, когда рано темнеет и снежные призраки носятся над загородными шоссе, всегда становится жутковато. Добравшись по тряской гравийной дороге до какой-нибудь фермы, я выбирался из теплой кабины в минусовый ветреный холод, шел к темному дому и стучал в дверь. Иногда в ответ раздавался истошный собачий лай, причем собака явно страдала бешенством. Я ждал минуту-другую, надеясь, что дома нет никого, кроме Куджо, – тогда можно было бы просто уехать. Но потом где-то в доме неизбежно включался свет. Я слушал тяжелые шаги; щеколды с грохотом отодвигались, и дверь чуть-чуть приоткрывалась. Выглядывало бледное лицо:

– Да?

– Доставка цветов!

В такие мгновения, стоя на студеном ветру в замерзшей глухомани, глядя на незнакомое лицо в полумраке, я мысленно ежился и задавался вопросом, не сгину ли я без следа, так что меня больше никто никогда не увидит.

Хотя самое жуткое – это, конечно, доставка цветов в траурные залы похоронных бюро. Мне нужно было не только привезти венки и букеты, но и расставить их вокруг гроба. Я старался исполнить эту обязанность как можно быстрее и никогда не смотрел на покойных. Даже когда клал цветы прямо на закрытую нижнюю половину гроба.

Это было так странно: находиться один на один с мертвецом. Вот он я – студент двухгодичного колледжа, изучающий английскую литературу и живущий с родителями, – расставляю цветы над бренными останками усопших. При жизни они обо мне знать не знали, и у меня всегда возникало чувство, что в каком-то смысле я оскверняю их прах. Ощущение, что это как-то неправильно.

Именно в похоронной конторе, точнее в бюро ритуальных услуг Питерсона, и произошла моя встреча с Кэтрин Корингтон. Она была мертвой – и все же живее всех живых, кого я знал.

Стояло раннее июньское утро, когда золотистые блики света, пробиваясь сквозь дубовые листья над зданием похоронной конторы, искрились, как брызги шампанского. Микроавтобус был набит под завязку и густо благоухал алыми фиалками, белыми лилиями, сливовыми пионами и бледными орхидеями. На некоторых букетах имелись ярлычки с надписью

Бюро ритуальных услуг Питерсона – Панихида Корингтон

Семья Питерсон занималась похоронным бизнесом уже больше ста лет, их контора и ритуальные залы располагались в викторианском особняке на вершине холма с видом на реку Рок. Это было трехэтажное здание с башней и извилистой дорожкой из красного кирпича, ведущей к крыльцу. Висячие горшки с геранью покачивались на жарком летнем ветру. Широкие окна фасада были занавешены тонкими тюлевыми занавесками.

Я подъехал к заднему крыльцу – курьеров здесь принимали с черного хода. Наверное, в ту же дверь вносили тела, которые следовало приготовить к прощанию, хотя в этом я не уверен. Рядом с домом, даже на улице, пахло чем-то стерильным и антисептическим – видимо, бальзамирующим составом и моющими средствами.

Держа в руках массивный венок, я подошел к задней двери. Она была чуть приоткрыта, и я распахнул ее ногой. Встал на пороге, дожидаясь, когда глаза привыкнут к полумраку после яркого света. Через какое-то время я поздоровался с пустотой, обозначая свое присутствие, но мне никто не ответил, и я прошел вглубь помещения по затемненному коридору. Где-то в доме тикали часы. Вокруг не оказалось ни души, но так всегда бывает за несколько часов до начала панихиды. Видимо, все сотрудники сидели наверху, в своих кабинетах, и спешно занимались последними приготовлениями.

Я нашел нужный мне зал. Длинное прямоугольное помещение с медными светильниками и диванчиками, обитыми тканью под бархат. Текстурные темно-зеленые обои с узором из завитков. Картины в старых, с потрескавшейся краской рамах – пейзажи, изображавшие реки, прерии и луга. Над камином висел огромный портрет Уильяма Питерсона, основателя семейного дела. Вид у него был суровый; широкий галстук туго завязан под подбородком. Я подумал, что зал сейчас выглядит точно так же, как это было при Уильяме. Мне стало немного не по себе. Кроме меня, в комнате не было никого. Только я и покойник – тело в гробу. Гроб был открыт. Старик Уильям пристально за мной наблюдал; я как будто попал в ту серию «Скуби Ду», где у портрета двигались глаза. Я поставил венок рядом с гробом.

И тут краем глаза я заметил какой-то проблеск. Даже не знаю, почему я в тот день заглянул в гроб. Возможно, это сверкнули длинные светлые волосы.

Я стоял и смотрел. Господи. Такая молодая… моя ровесница, может быть, чуть постарше. В сиреневом шерстяном джемпере, мягком на вид. На шее – тоненькая нитка жемчуга. Лицо чуть распухло, как это всегда бывает у покойных, но было гладким. Горизонтальный шрам на правой стороне лба опускался к тщательно выщипанной брови. Он ломал симметрию ее лица, в остальном безупречного. И, как ни странно, придавал ей загадочность и привлекательность.

Веки покойной были густо подведены черным карандашом; губы накрашены светло-розовым блеском; руки сложены на груди. Ног было не видно под крышкой, виднелся только верх юбки в черно-белый горошек. Она словно вышла из пятидесятых годов. Я стоял и смотрел на нее во все глаза. И чем дольше смотрел, тем больше мне хотелось прикоснуться к этому мягкому джемперу, провести пальцем по ее руке или по гладкой щеке. Я оглянулся через плечо.

Я не стал к ней прикасаться, просто не смог.

Я смотрел на ее лицо. И вдруг осознал, что хочу невозможного: хочу, чтобы ее глаза открылись. Хочу, чтобы она заговорила. Очень хочу. Очень-очень. «Скажи что-нибудь, что угодно».