Кому в раю жить хорошо...

— А вдруг проклятая где-то там еще живая? — спросил кто-то из свиты с тревогой.

— Не накаркай! Нет ее, везде проверяли, — вскинулась Манька. Или в болоте сгинула, или до Матушки добралась. Ноет, поди. Смотрите, как дядька Упырь на поправку пошел. Снова с нами. Да, дядя Упырь?

— Мертва она, чую. Не больно много железа сносила, сила ко мне вернулась. Радуйтесь, дети, — дядька Упырь похлопал Маньку по плечу, перекрестил перстом. — Сомневаюсь, что она в Аду, но в том, что мертва, не сомневаюсь, черти мучают ее. От Ягуши никто не уходил, попомните. Но так-то оно не хуже. Сам бы поглядел на свою поганую душонку, да в избе ее нет и не в избе нет. А чую, там она, у бабы Яги ужом на сковороде вьется, ибо отверсты глаза и уши четкие ко земным делам.

— Там ей и место. Благодарю тебя, Господи! — успокоила Манька скорее себя, чем толпу. — Проклятая… тоже там, Точно-точно! Не далее, как вчера муж мой Матушку поминал. Про избы расспрашивал. Храмом назвал. Это избы-то! С чего взял? Опят чудит Матушка. Мразь, отвечай, где ты там?!

Снова щелкнула плеть.

Голова шла кругом от удовольствия, удовлетворения, будто она скакала, как гордая наездница… или нет, летела! А в лицо ей бил ветер. И все принадлежало ей: и люди, и звери, и птицы. Неуязвимость и могущество были частью ее и пространства вокруг, волнуя и открываясь, как древняя сокровищница, наполненная неисчислимыми богатствами. А главное, это было круто: щелкнуть плетью и прокричать так, во весь голос.

Манька ничуть не удивилась присутствию кузнеца господина Упыреева. Наоборот, было приятно видеть его. Как-то слишком тесно связала их судьба. Да и он питал к ней слабость. Объяснимую. Не так много достиг за свою бессмертную жизнь. Спал, ел, пил, ковал железо, о царственном троне и не мечтал бы, если бы не она и муж ее. К Матушке Бабе Яге прикипел. Знать, понравилось ему гнойное нутро. Тоже, нонсенс! Заманила к себе душонку, или сам отправил на костерок. Она скрыла едкую насмешку, оборотив ее на жертву на спине. Она подошла к девушке, загнув ее голову за волосы. Девушка была почти мертва. Пульс прощупывался едва-едва, неподвижные глаза оставались открытыми. Ярость взывала к ее сознанию, выдавливая все другие чувства — эта тварь умрет! Ради жизни, в которой нет места ни ей, ни той, другой твари, которую нельзя убить точно так же. Она еще помнила, как кричала над ее телом нежно и страстно, пылая любовью к мужу, что бы всегда быть вместе, следуя неотступно. Она связала себя и его на земле и на небе, поднимаясь все выше и выше! И все, что ей позволили сделать, отравить чудовище на несколько часов. А так хотелось порвать на куски! Она не могла спастись, не имела права — никто не уходил от возмездия.

Но чудовище уходило, долго. Ее запретили трогать вот так, убивая, только вредить и гнать без физической расправы. Так разве не заслужила она, своим долготерпением, своей верой и правдой свое бессмертие и бессмертного спутника?!

Манька впилась зубами в шею, высасывая кровь из вены, как молоко из груди кормилицы. Девица умирала, чего пропадать добру? Хрипловатый агонирующий голос ее звучал как орган. От звука вибрировало все тело, волны поднимались сладким экстазом, истома проникала в каждый нерв, и тело наполнялось легкостью. Жертва вызывала необъяснимое чувство тайных желаний, их исполнения, захватывало дух, шла кругом голова, наполнялось тело неистовым блаженством и восторгом. Даже близость с мужчиной не доставляла ей столько удовольствия. Еще, еще, еще… Манька хлестала девушку, добивая ее, и каждый взмах словно обрывал ее собственную жизнь, словно кто-то нежно и сильно массировал каждый ее орган руками, губами, языком. Она жила! Без этого чувства жизнь ее была мучительным ожиданием — и теперь не было сил остановиться. Да разве не ради этого она пришла сюда? Где-то там был поверженный враг, и своей волей она ломала ему хребет. Она так явно чувствовала жажду крови, что и солоновато-сладкий привкус на губах не мог ее утолить. Никогда она не испытывала чувства, способные объять ее пламенем тысячи оргазмов сразу, когда сознание плавилось, как воск. Она пила пространство, как вино, здесь и сейчас, отворяя двери Новому Завету, который полностью устроен по ее желанию.

Кто получил бы столько любви, если бы это было не так?!

Каждый глоток крови вливался сладким нектаром, открывая силы и возможности, от которых, казалось, вырастают крылья, — силы Ада и силы Рая пели ей осанну. «Признайся, Бог, ты горд! — думала Манька, глядя на людей вокруг нее, испытывающих те же чувства. — И гордые люди пришли, чтобы остаться навечно, вгрызаясь в землю так глубоко, что их не достать! Благословен Спаситель, отдавший свою жизнь и душу во имя любви! О, Спаситель, прими нас, прими нас в Царстве Божьем! Успокой души наши в Царствии небесном! Мертва!»

— Вот я, сижу и повелеваю вами! В голоде, в нищете, вам не увидеть свет моей сильной любви, если с чудовищем опускаетесь до геенны огненной! Там, в Царствии Небесном устроила я себя, и Царство Бога приоткрылось мне! А много ли сделали вы, чтобы увидеть свет спасительный?! Видите, я надела узду, кто сможет снять ее?! Не бойтесь могущих убить тело, души же не могущих убить, а бойтесь, кто может и душу, и тело погубить в геенне! Чудовище видите вы, проклятое из рода в род — придет и соблазнит душу вашу, и будете гореть в Аду, через душу вашу! Исторгните проклятие, гоните от себя, к нам, ко мне, имею ключи от Ада и Рая!

Сердце рвалось. С каждым его ударом по венам растекался сладкий мед наслаждения, пульсирующие нити взрывались, соединяясь где-то там, внизу живота, где разгорался огонь, дрожь пробегала по телу, по слабеющим от напряжения мышцам ног, нежно впиваясь тысячами жалящих игл. Мысли, уйдите! Я сад посреди сада, я Рай на земле, я миллион свободных людей, избавленных от кармы! И эта кровь дана ей в замен той, которою она умылась над душою — ради любви, спасения, подвига во имя Бога, указавшего путь! Пробивая кожу ударами, она слизывала кровь с хлыста — жертву держали, подставляя спину для ударов. Кожа на спине отслаивалась лоскутами…

— Она мертва! — наконец сказал тот, который изображал мужа, удержав плеть и отваливая кусок истерзанной плоти от себя.

Манька закусила губу от бессилия и опустошения. Ей не хватило секунды, чтобы испытать то наслаждение, к которому она стремилась. Скоро, слишком скоро они приходят в негодное состояние, когда мертвое тело их уже не способно вместить сознание чудовища. Она сделала разрешающий жест, и один из помощников, удерживающий девушку, перерезал ей горло, подставляя чашу. Крови едва хватило наполнить сосуд до половины. Он подал чашу ей, склонившись в поклоне, не вставая со спины Его Величества. Манька приняла чашу, отпив кровь маленькими глотками, почувствовав раздражение. Уже вторая девушка испустила дух, когда казалось, что цель вот-вот будет достигнута. И сразу вернулась тупая боль: руки безымянного чудовища все еще тянулись в сторону мужа, который заменил и мать, и отца, став безобидной собакой, лижущей пяту. Даже в Аду чудовище все еще была связана с ним.

Но когда-нибудь она разорвет эту нить, даже если ей придется пролить реки крови, заставляя жертвы исторгать вопль о ее величии и славе. В геенне присмиреет.

Говорила Матушке: «убей!»…

Она лишь посмеялась: «Да на что тебе под Дьяволом ходить, долго ли живете? А у меня оно надежнее. Не переживай, в Аду не так жарко, как у меня ей будет. Я вашему Спасителю что-то не шибко верю, подольше Его на свете живу. Знавала я одного Дьявола!…» Опять на себя много берет, всегда норовит поступить по-своему.

Где-то в глубине своего сердца она уловила удручающую мысль. Матушка не отзывалась, не сообщая ни о себе, ни о том, куда сунула проклятую. Не отзывалась и тетка Кикимора. Ну, эта ладно, оттает по весне, когда с болота сойдет снег и лед, а Матушку тоже снегом завалило? Мысль давила и мешала утолить голод. Неизвестность начинала действовать на нервы. Там, где произошла схватка оборотней с неведомым противником, ей показалось, что она видела избы, но уверенности не было никакой. Все-таки транс, и управление оборотнями происходило на слишком далеком расстоянии, горы сильно мешали.