По ту сторону рассвета

— Берен, сын Барахира. — улыбнулся Бор. — Честь для меня принимать такого великого воина.

— А для меня честь такой радушный прием, Бор, сын Метсеха, — сказал Берен. — Но не зови меня великим, пока я жив.

По приглашению хозяина они вошли в шатер. Сидеть пришлось прямо на земле, хоть и застланной коврами. Берен увидел с две дюжины мужчин, одетых так же как Бор — в полукафтанья без застежек и широкие штаны, но попроще, чем у вождя. По левую руку от каждого сидел мальчишка. Слуга взял с жаровни закопченый железный сосуд, налил в одну из маленьких плошек горячего отвара из трав, потом забелил его молоком, сыпанул щепоть соли и подал гостю.

«Все-то им надо изгадить», — подумал Берен. — «Не умеют варить квенилас — поучились бы у эльфов».

Вторую чашку паренек налил хозяину, испортив в ней квенилас точно так же. Затем отдал одному из мальчишек — и те, передавая сосуд один другому, наполнили чашки своих хозяев. Берен отхлебнул, даже виду не подав, как ему противно.

— Ваиралах, сын, — сказал Бор мальчишке. — Поторопи женщин: мы хотим есть.

Берен догадывался, что настоящего разговора при вождях и их слугах, даже при сыне, не будет.

В шатре не очень хорошо пахло и ковры были не очень чистыми, хотя это явно был лучший шатер и лучшие ковры. Берен знал, что после двух недель езды по заставам он и сам не благоухает, но здесь просто ткань накопила запахи нечистого тела, лошадиного пота, застарелой копоти и бараньего жира. Курения, горевшие на жаровне, не могли этого запаха перешибить.

Сам Бор, если его как следует отмыть, выглядел бы благородно. Узкий у переносицы, широкий в крыльях нос и черные брови расходились красивым углом, лысый череп был хорошей, правильной формы. Странного вида зеленое полукафтанье тоже было красиво на свой лад, и красная рубаха под ним — новая, вышитая, и ожерелья с браслетами имели хоть и непривычный, но и не отталкивающий вид. Если не знать про поганые обычаи этого народа, Бор казался благородным князем.

Говорил он на правильном синдарине, но много делал каких-то странных придыханий.

— Я много слышал о тебе, сын Барахира. А теперь ко всем твоим достоинствам узнал и твою скромность. Я слышал от твоих людей, как ты в одиночку сражался восемь лет. Любой из вестханэлет [38]назвал бы тебя великим. Если бы я совершил такой подвиг, я бы не оспаривал тех, кто так меня называет.

— Мы находим, что рано называть так человека прежде его смерти. Никто не знает, где встретит завтрашний день. Только горделивый говорит: «Вот, я верю в себя, в то, что не запятнаю своего имени и не опозорю своего рода». Когда высокие слова говорятся слишком часто — смысл их вытирается, как бархат на сгибе.

— О тебе говорят еще, что ты — один из хранителей мудрости вашего народа, — сказал Бор, испытующе глядя в глаза Берену. — Похоже, что и это правда.

— Что мне Валар помогли не растерять, то я сохранил, — ответил горец.

Кое-как ему удалось допить свою отраву, но чашку он держал в руке, опасаясь, что появится слуга и наполнит ее снова.

Две женщины принесли еду: котел, наполненный… больше всего это походило на человеческие уши, слепленные из теста и густо залитые маслом. Котел поставили между мужчинами, юноша по имени Ваирлах принес большую чашу для омовения рук и обнес всех по кругу. Берен надеялся если не на вилку, то хотя бы на спичку — тщетно: хлебные уши предстояло брать руками.

Они оказались неожиданно вкусны; внутри они были начинены мясом, и если бы не необходимость погружать пальцы в горячее масло, блюдо доставило бы Берену одно удовольствие. Трапеза прошла в молчании — старейшины и в самом деле были голодны. Разговора не получалось еще и потому, что из вождей только Бор да еще двое-трое владели синдарином достаточно хорошо, чтобы вести непринужденную беседу; таким образом из разговора выпадал или Берен, буде речи пойдут на языке вастаков, или большинство старейшин — и то, и другое, похоже, претило правилам вежества как беорингов, так и этого народа.

После трапезы на три четверти полный котел вынесли на улицу — судя по шуму, который поднялся снаружи, вокруг котла с хлебными ушами началась свалка. Невозмутимость Бора показала, что это обычное дело — видимо, пир вождя был одновременно и пиром неимущих племени. Снова пришел юноша с чашей для мытья рук и полотенцем. Потом позвали женщин с музыкальными инструментами. Три играли, одна пела, две танцевали, постукивая в бубен, звеня браслетами и змеино изгибаясь. Берен боролся с искушением опустить глаза. Горцы назвали бы этот танец бесстыдным, и это странно не вязалось со строгими к женщинам обычаями вастаков. Бедра танцовщиц выделывали неописуемые фигуры, а лица оставались закрыты; вокруг пупка у каждой была нарисована узорная кайма, и голые руки были расписаны тонким черным рисунком. Не оскорбит ли хозяев, если он откажется смотреть танец? А танец, если не брать во внимание его нескромность, был хорош. Закончив его, девицы сели рядом с музыкантками.

Один из вастаков, на голове которого от гребня остался лишь жалкий клок на затылке, показал Берену на танцовщиц и что-то сказал.

— Вахайрэ говорит, что ты можешь взять любую из них на эту ночь. Он много слышал о тебе и так восхищается тобой, что готов даже подарить тебе одну.

— Передай почтенному мою благодарность, Бор, — сказал Берен, стараясь не меняться ни в голосе, ни в лице. — Скажи, что я обручен с благородной девой и не могу принять его щедрого дара.

Пожилой вастак выслушал ответ и снова что-то прогундел.

— Он говорит, что они рабыни без рода. К рабыням благоразумные девы не ревнуют.

— Скажи ему, что у нас иные обычаи.

Услышав ответ, пожилой вастак покачал головой и разразился довольно длинной речью.

— Он говорит, что вы, беоринги, подражаете своим богам. — Теперь по кивку отца переводил юный Ваирлах. — Еще он говорит, что и боги здесь неправильные. В прежние времена бог брал дев нашего народа, и от них рождались исполины. Здешние боги ведут себя иначе.

— Эльфы не боги, если он говорит об эльфах, — вырвалось у Берена.

— Он знает. Но он знает со слов эльфов и беорингов, что ваши боги не поступали так, как наш бог. Ваши живут за морем и не появляются здесь, а наш приходил в дом, который мы выстроили для него.

У Берена тревожно стукнуло сердце. Он уже знал одного «бога», который приходил в построенный ему дом.

— Если он сам подражал своему богу, который брал девиц, почему же он возмущен тем, что я подражаю нашим богам?

Выслушав ответ Вахайрэ, юноша снова перевел:

— Бог берет себе благородную деву и рождает от нее героя с высокой судьбой. Воин берет рабыню ради удовольствия. Благородные жены созданы, чтобы рождать воинам детей. Низкие жены созданы, чтобы доставлять усладу и рождать рабов. Поэтому, беря их, мы не подражаем нашему богу. Мы не возвышаем детей, рожденных от низких женщин. Люди не должны вести себя как боги, ибо у них иной удел. Так он говорит, — добавил юноша, словно боясь, что Берен посчитает это его мнением.

— И вновь повтори ему, что у нас иной обычай, и что мы находим низким нарушать клятвы, данные своим невестам. Если же я вновь услышу это предложение, мне будет трудно счесть, что это не попытка оскорбить меня.

Юноша перевел — как показалось Берену, с затаенным удовольствием. Пожилой вастак слегка надулся.

Бор хлопнул в ладоши и музыкантки снова заиграли. На этот раз был не танец, а песня — состоящая, казалось, из одних монотонных рулад, сплошное «Лэй-лэ-эй-элэ-йэ-э-элэ-э»; но какая-то дикая и прекрасная тоска звучала в ней. Мелодия была чуждой и строй непривычным, и Берену она показалась завораживающей.

— На этот раз тебе действительно нравится, — тихо сказал Бор. — Знаешь, о чем эта песня?

Берен, не в силах произнести ни звука, покачал головой и сделал рукой знак, чтобы ему дали дослушать, не прерывая.

Песня понравилась всем — по ее окончании певице начали бросать кольца, браслеты и серьги. Собрав все в подол, женщина с поклоном удалилась; музыкантки и танцовщицы вышли за ней. На лицах присутствующих все еще лежала тень светлой печали.