Дым отечества(часть первая)

заблуждения не велят — и хоть кто-нибудь слышал, чтоб он об этом заговаривал? Вы у его жены поинтересуйтесь хотя бы. Хотя всем известно, что там за брак… но вы понимаете, что я советы Джону Гордону начал бы давать с того, как развестись и с предложения написать письмо одному моему дальнему родственнику и в некотором роде товарищу, чтобы он с отцом поговорил, а отец у него сами знаете кто… а теперь скажите мне, Господа нашего ради, хоть кто-нибудь, хоть где-нибудь слышал, видел, замечал, чтоб я в ту сторону?.. Джордж Гордон тоже женат, у него еще медовый месяц не истек, а вы вот молодожена схватили, разлучили… так что Гордоны оба тут ни при чем, а Аррану — да, советовал. Каюсь. Mea culpa. Ибо во хмелю буен и невоздержан. Горе мне… Но уж за то, что ему, дураку, уже на трезвую голову примерещилось, на мне ответа нет. Да проснитесь же вы наконец, вы меня, что — первый день знаете? — пусть Аргайл к кабану еще и ежа проглотит, — Когда я заговоры устраиваю, пострадавшие о том последними узнают — и совсем не сразу. Вот, вы же сами подтвердить можете — когда я у вас и у вашей Конгрегации альбийские деньги увел, вы когда о том услышали? Через неделю. А Людовик Аурелианский когда узнал, что у него родственницу украли? Вот то-то. На очной ставке с обвинителем Джеймс жалел лишь о том, что производится она не прилюдно, не на площади — или хотя бы не в парламенте. Такое представление даром пропадает, разве ж малый тюремный зал — это сцена? Ящик простой, пол да галерея, и звука никакого. Разве ж писцы — это свидетели? Разве некие особы в масках и плащах — это свидетельницы? Писцы и фрейлины, конечно, фрейлины, мы поверим… вон та, средняя, наверняка на табуретку взгромоздилась, чтобы над остальными на голову возвышаться. От такой публики ни свиста, ни аплодисментов не дождешься. Обидно даже как-то. Зато приятно, что память хорошая и подводит редко, даже после щедрых возлияний, и все давешние комплименты лошадника и восторги лавочника летят в Аррана как камни из пращи.

А лучше всего было то, что на середине представления Арран и сам поверил, что советовали — ему. И возопил, что, вот, несмотря на личную выгоду, не стерпел такого оскорбления королевской особе, что звучало особенно замечательно в виду всего предыдущего. Очная ставка прошла с превеликим успехом. Конечно, сразу после нее не выпустили и расследование не прекратили — здравствуйте, покои с болтливой стражей, гобелен с дырой и королевское кислое вино, полдня вас не видел, соскучиться успел, но что сделает Ее Величество с вернейшим слугой за дурацкую шутку? Выгонит с глаз долой? Так и чудесно, на границу пора уже, весна, скоро вся старая вражда оттает и всплывет.

Конечно, приятнее было быть всемогущим фаворитом и совершенно необходимой — а вы попробуйте обойти — персоною при дворе, но, видимо, не судьба. Никогда не получалось надолго задержаться в этой роли. Впору подумать, что не то ворожит кто-то, не то в глубине души не хочется — каждый раз, как в милости окажешься, какая-то глупость случается. Причем, не извне даже. Сам, все сам. Судьба такая. А стража, надо сказать, и раньше-то за языком не следила, а теперь и вовсе перестала — всем все понятно уже: спятил Арран и собутыльников оговорил, из мухи гору сделал. Так что все прочие очные ставки Джеймсу едва не в лицах изображали:

Джордж, мышь ученая, сказал, что подтвердить ничего не может, потому что напился вхлам и заснул на ковре. Говорить над ним говорили, а о чем — Бог весть. А может и не говорили, приснилось. А Джон объяснил, что никаких поносных речей не слышал точно, потому что услышал бы — в драку бы полез, есть за ним такое… а драки не было, иначе бы Арран утром никуда не побежал. Не смог бы. Вот дальше дела стали развиваться совсем не так, как ожидал Джеймс.

Королева потребовала к себе герцога Шательро и тот явился, и, после аудиенции без свидетелей, покинул столицу и уехал к себе, да не под город, а во владения. Младшего Аррана из городской тюрьмы увезли куда-то в закрытой повозке — и не к отцу. Джеймса Хейлза не выпустили. Королева призвала к себе Джорджа Гордона и — уже при свидетелях — сказала, что она им крайне недовольна, что милует его только по просьбам жены, что следующий раз Джорджу Гордону надлежит осмотрительнее выбирать, с кем спать и с кем пить, а ныне надлежит удалиться от двора и смелой службой на границе доказать свою верность. Джеймса не выпустили. Королева затребовала к себе лорда-канцлера… и свидетели у этого разговора были, но пересказывать его Хейлзу не рискнул никто. Выжать удалось только то,

что Хантли довольно быстро выцарапал из-под стражи своего наследничка… а потом завязался у них с королевой такой разговор о заговорах, Альбе, королевских женихах, доверии и всем таком прочем, что Марию во дворе было слышно, а Хантли ей канцлерскую цепь под ноги швырнул, всей анфиладой дверей хлопнул и той же ночью уехал на север, домой. Джон и леди Хантли остались в столице. Джеймса Хейлза не выпустили. На все его просьбы об аудиенции у Ее Величества Джеймс узнавал, что Мария невероятно занята — постом и молитвой, подготовкой к весеннему балу, охотой, разбором документов парламента, решением споров и тяжб, чтением, навещает недавно родившую придворную даму, готовится к крестинам, принимает посольство, отдыхает… Все его попытки выяснить, что случилось — через слуг, друзей, сестру — не приносили ничего, только Джордж умудрился вставить в отчет о пограничных делах, что некая особа оскорбилась кое-какими советами больше, чем всем остальным, взятым вместе — а потому некоторым советчикам следует сидеть, хвостом накрывшись, и о себе не напоминать. Джеймс пару дней посидел, подумал, взвесил все заново — и стал готовить побег.

Час пополуночи, ветер, привычный, корабельный почти скрип деревьев за окном, вот, сейчас, кажется, качнешься, уплывешь в сон… но сон ушел вчера и не вернется до следующей ночи, а то и до послезавтра, до удачи, до своих людей, до надежной норы. Из Дун Эйдинской тюрьмы, из крыла для важных людей бегут… раз в поколение, может быть. Не потому что сложно. Незачем. Если заперли здесь, значит, ничего особенного не случится. Подержат и выпустят. Залог возьмут, поручат что-нибудь муторное, отдать замок или участок земли вынудят, штраф выплатить семье какого-нибудь невинно зарезанного — это такое дело, со всеми бывает — или с обидчиками помириться. А может просто заставят пару месяцев поскучать, немилость выкажут — и выгонят. А вот побег — это серьезно. Это на следующей судебной сессии заочно под нарушение гражданского мира влететь можно. Не измена, но где-то рядом. И потом доказывай свою невиновность из какой-нибудь дыры в горах или с той стороны границы… дороже выйдет. Разумный человек ждал бы, пока пройдут два месяца, или три, сколько там понадобится Марии, чтобы перестать злиться. Напустил бы на королеву родню — благо, в ближайшей родне у нас числится ее любимый сводный брат, — друзей, приятелей и кое-каких знакомых с той стороны пролива, включая такую большую и грозную пушку, как Клод. Все как всегда, по обычаю. Неразумному человеку, стоявшему у окна и дышавшему через ставни свежей весенней полночью, было тесно в тюремных покоях, и еще казалось, что на юге случилось извержение вулкана, и теперь оттуда ползет густая, до багровой адской тьмы раскаленная лава, и языки ее слизывают то одно дерево, то другое. От недавних союзников — ни слуху, ни духу, Гамильтоны в немилости, Гордоны — тоже. Зато проальбийские Мерей и Мейтленд в фаворе и почете. Гнусно пахнет эта перетасовка. Дерево под руками согрелось и теперь его трудно почувствовать, будто и нет. Даже если все правда, если это случайность, если нет за всем этим делом ничего, кроме его собственного пьяного языка и большой доли невезения, то уж воспользоваться этой случайностью может кто угодно — и воспользуется наверняка.

Нужно бежать и самому, точно, узнать, что произошло — и что происходит сейчас. А уж потом можно, по обстановке, картинно падать Марии в ноги на ближайшем выходе, моля о прощении, убраться к своим на границу и что-то делать уже оттуда — или искать новых союзников, потому что вряд ли даже в партии Конгрегации многим нравится, что Мерей остался единственным хозяином в стране. На свободе есть пространство для маневра. На свободе… Попросту — хотелось свободы, неба над головой и земли под ногами, ветра вместо стен. От этого желания все финты и строились. Оттого, может, и казалось,