Иногда оно светится (СИ)

— Ты сказал, что они спасут нас.

— Да, я так сказал, потому что мне очень хочется в это верить. Иногда это очень важно — просто найти в себе силы поверить во что-то, а иногда даже не важно во что именно.

— А по правде?

Котенок подошел ко мне и, глядя в его глаза, я почувствовал, что не могу лгать. И уже нет сил на еще одну, отдающую скисшим вином, улыбку.

— Пятьдесят на пятьдесят, Шири. Если они помогут нам, то до конца жизни будут считаться соучастниками преступления. Герхан, конечно, укроет их, но это укрытие — тоже своего рода тюрьма. В расцвете молодости своими руками зарубить карьеру, превратиться из капитана космического корабля, которому доступен весь Космос, в жалкого ссыльного, пусть и на родной планете — это не та судьба, к которой будет стремиться герханец.

— Но они пообещали тебе!

— Разумеется. Отказать в помощи соплеменнику, вне зависимости от ситуации и личной безопасности — это одно из самых грубейших нарушений родовых законов. Они обязаны придти к нам на помощь — только потому, что я герханец и попросил об этой помощи. Не думай, что они переживают о графе ван-Ворте и уж тем более им глубоко безразличен варвар с неизвестным именем. Особенно кайхиттен.

Он закусил губу. И лицо сразу стало детское, беззащитное.

— Но если они обязаны…

— Ты уже понял, малыш, что честь не обязательно связана с жизнью, — я потрепал его по волосам, — И святость родовых законов не отменяет того, что жить все равно хочется. Да, именно так. Поэтому я и сказал про поломку двигателя или болезнь пилота. Космос — странная и непредсказуемая штука…

— Но это мерзко!

— Конечно. Точно так же, как мерзко и с моей стороны уничтожать всю их будущую жизнь в обмен на собственную блажь.

— Иногда приходится сделать выбор.

— Помочь человеку, который тебе безразличен или даже отвратителен и погубить себя. Или спасти себя, но до конца дней жить с чревоточиной внутри. Незаметной, внутренней, которая чувствуется каждый миг, про которую нельзя забыть.

— И что они выберут?

— Я же говорю — пятьдесят на пятьдесят. У меня нет никаких предположений. Раньше, лет пять назад, любой экипаж герханского корабля готов был бы погибнуть чтобы спасти меня. А сейчас… Разве что из жалости, Шири.

К тому ван-Ворту, который жил тогда, пять лет назад.

— Тогда нам остается только верить.

— Да, Котенок.

У нас оставалось четыре дня. Это было очень мало, это была пыль, которую не замечаешь как ветер сдувает с ладони. Но мы делали вид, что наш мир живет по-прежнему и единственное, что в нем меняется — это море. Мы любовались рассветами и вместе встречали закат. Мы сидели на одной лежанке, погруженные сами в себя, но чувствующие друг друга так остро, что мы часами не могли встать с нее. Мы плавали на катере, но у нас не было цели и под вечер уставшая «Мурена» всегда привозила нас домой. Она, как и мы, тоже имела это странное и непонятное чувство дома. Мы читали, говорили, спорили, мы посвящали себя сотне бесполезных и в то же время нужных дел. А море пело для нас, оно жило для нас. И легкие акварельные волны превращались в огромных сине-серых китов, тяжело идущих к берегу, а черная непроглядная глубина окрашивалась лазурным аквамарином. В это море можно было смотреть вечно.

Но у нас не было столько времени.

Прежде всего, надо было оживить систему. Послушная посланной команде, она намертво заблокировалась, лишив нас всего. Пройди рядом с планетой весь Второй Корпус, я бы и то не заметил. Связь тоже нужна, но без обзора было хуже. Я попытался наскоком снять блокировку, но все оказалось гораздо сложнее и серьезней, чем я думал, в итоге чуть не сгорел вычислительный центр. Здесь требовалась очень тонкая и долгая работа. Как извилистая тропинка, которая может привести к дому, а может к обрыву. Никаких шансов на успех.

Я опять обложился чертежами и схемами, ушел с головой в работу. Механизм блокировки — это не просто железный замок, дужка которого замыкается в момент получения шифра, это чертовски хитрая и глубоко интегрированная система, снять которую не проще, чем обезвредить мину. Просочившаяся глубоко в программный код, эта змея, стоило мне ошибиться, готова была уничтожить все, до чего могла дотянуться своими невидимыми зубами. Продираясь сквозь цифры как сквозь колючую проволоку, я упрямо лез дальше. Снова сбивался с дороги, вертелся на месте, ловя собственный хвост, рвал в клочья листы с вычислениями, и начинал снова. Несколько раз я бросал все, отчетливо понимая, что задача мне не по силам. Здесь нужна бригада компьютерных техников, криптографов, математиков. Побороть механизм защиты секретной имперской аппаратуры — это сложнейшая и кропотливая работа, для которой у меня не хватало ни умения, ни опыта. Можно быть гениальным герханским математиком, но есть работа, которая предназначена для кузнеца, а есть работа для слесаря. Раз за разом я сдавался.

Котенок не спрашивал, как идут дела, он просто приходил, садился, с трудом находя место на полу, не заваленное бумагой, пустыми чашками из-под кофе и бутылками вина, и смотрел, как я работаю. Я всегда чувствовал его присутствие, даже если в этот момент не отрывал глаз от рассчетов. Это было как прикосновение чего-то оченьтеплого и мягкого к груди. Мне не требовались ни слух, ни обаяние.

Цифры скакали вокруг меня злобными хищными насекомыми, я пытался хватать их за щуплые шеи, но оставался с пустыми руками и, стоило мне оглянуться в одну сторону, как с другой тот час набухал огромный, похожий на вот-вот обрушущуюся лавину, ком.

— Ты устал, — сказал Котенок, осторожно гладя меня по спине, — Отдохни, Линус. Ты не спал два дня.

— Мы не можем сейчас отстаться без связи.

— Связь ничего не изменит. Коарбли идут своим курсам. Мы может только ждать.

— Не люблю ждать, — криво усмехнулся я, — Я из тех, кто считает, что в последние минуты жизни надо двигаться, даже если эти движения — судороги ног повешенного.

— Ты ведь не сможешь убедить имперский курьер заедлить ход.

— Это и не требуется.

— Тогда к чему все это?

— Если герханский корабль опоздает… — я вздохнул, получилась незапланированная, но многозначительная пауза,

— Если опоздает… Тогда мы будем знать это заранее.

Котенок тоже вздохнул.

— Тогда все?

— Да, все. У нас с тобой нет будущего, Шири, поэтому мы должны сделать его сами.

— А если не сделаем, то умрем.

Он сказал это совершенно без надрыва, так, как говорил обычно.

Я сдался.

Не торопясь смял все листы с вычислениями, чиркнул зажигалкой, превратив их в пышущий жаром огненный шар и отправил в море. Потом сломал карандаш попалам и отправил туда же. Котенок, дремавший на лежанке, проснулся и испуганно наблюдал за тем, как я беру со стола ружье. Ружье мы с некоторых пор стали держать заряженным и под рукой. Мы не объясняли друг другу, зачем это, но если выходили на косу или собирались в море на «Мурене», кто-то один из нас всегда прихватывал его с собой. Амулет? Возможно. Но это стало болезненной привычкой, о которой нам не хотелось говорить. Я направил ствол на экран терминала.

— Что ты делаешь?

— К черту этот мусор, — ответил я сквозь зубы, — От него не больше толку, чем от прошлогодних водорослей.

— Ты с ума сошел?

— Давно, — я плюнул под ноги, бросил ружье на пол и сел на лежанку, — Ничего… Это не страшно.

Глупо убивать то, что не умеет ни действовать самостоятельно, ни чувствовать. К тому же, осколки посекут и нас с Котенком, я еще недостаточно тронулся чтобы стрелять картечью в маленькой комнате.

— Можно я?

— А?

— Давай я попробую, Линус.

— Попробуешь что? Малыш, это не просто компьютер, это терминал. Его не перепрограммируешь за минуту.

Он не ответил. Зевнул, подошел к компьютеру, стал вдумчиво изучать надписи на экране.

— Я ложусь спать. Не спал уже неизвестно сколько… Растолкай меня утром, хорошо?