Пророчество Двух Лун

— Я назвал вам имя моего сына, матушка, — ответил Талиессин. — Вы ни разу не изволили взглянуть на своего внука. Неужто вы пренебрегли моим бастардом только потому, что он ни в малейшей степени не является Эльсион Лакар? Или вам не нравится, что он рожден не в браке?

— Я могла бы спросить тебя, отчего ты сам не принес мне ребенка для благословения, — отозвалась мать. — Или, по-твоему, правящая королева должна была сама отправиться за четвертую стену, в дом твоей возлюбленной?

Талиессин оскалился.

— Моей возлюбленной больше нет, мама. Слышите, ваше величество? Ни я, ни все ваше королевство не уберегли ее.

— Чего ты добиваешься, Талиессин? — спросила королева. — Ты взрослый мужчина, ты — отец, ты — Эльсион Лакар, как и я. Если ты явился ко мне среди ночи, следовательно, ты отдаешь себе отчет в важности своего требования.

— Мое требование очень простое, — сказал Талиессин.

Он вынул кинжал и на глазах у своей матери четырежды полоснул себя по лицу — широкими, размашистыми движениями. Рука его не дрогнула и не замедлилась ни на мгновение.

Королева не вскрикнула, даже не вздрогнула, когда широкие темные полосы перечеркнули лицо сына. Молча смотрела, как кровь бежит со щек, через губы, как капает с подбородка, заливает одежду и душистый пол королевской опочивальни.

В тех редких случаях, когда эльфийские короли выносили смертный приговор, они наносили себе четыре небольшие ранки на губах — в знак грядущего обновления и в знак скорби по человеку, умирающему по их воле. Талиессин видел этот обряд десять лет назад, когда королева приговорила к казни убийцу нескольких женщин.

Теперь то, чему она научила сына, вернулось к матери умноженным десятикратно. В тот далекий день, во время казни, королева едва только наколола свою нижнюю губу; Талиессин располосовал себя щедро, не боясь ни боли, ни уродства.

Рот принца стал огромным, бесформенным. Раскосые глаза светились в темноте.

— Я хочу его смерти, — сказал он. — Я требую, чтобы вы казнили его.

— Нет, — проговорила королева.

Он продолжал стоять неподвижно. Затем заговорил с лихорадочной дрожью в голосе:

— Отдайте мне его, матушка, я сам убью его.

— Уходи, Талиессин, — попросила королева.

— Вы не отдадите его мне?

— Нет.

В тишине слышно было, как он всхлипывает. Потом звякнул брошенный нож. Талиессин метнулся к матери, упал к ее ногам, пачкая кровью ее шелковые одежды.

— Мама! — кричал он, хватаясь в темноте за ее руки. — Пожалуйста, отдайте! Вы ничего не узнаете, ничего! Вы никогда не увидите его… того, что с ним стало! А завтра я принесу вам внука.

Королева молча отбивалась от него. Теперь он стал сильнее, чем она, а ведь еще несколько лет назад она могла схватить его за руки и удерживать, как бы яростно он ни пытался высвободиться.

А потом все прекратилось. Одним прыжком Талиессин отскочил обратно к порогу. Засмеялся сквозь зубы, наклонился — поднять нож. И выскользнул за дверь.

Комната наполнилась слабым запахом вереска. Королева отдернула штору. Рассветный луч скользнул в опочивальню, озарив цветущие вересковые кусты, выросшие там, где стоял Талиессин.

— Эльсион Лакар, — сказала королева угасшим голосом. — Это несправедливо, несправедливо…

Она сдернула с себя испорченное покрывало, забралась обратно в постель. Слишком давно ее величеству правящей королеве не доводилось плакать. Она и забыла, как это бывает сладко — рыдать на рассвете от обиды, уткнувшись лицом в подушку.

Талиессин знал, что спит и видит сон, но вместе с тем он явственно ощущал, что в своем сновидении не одинок: как будто некто пробрался в его сон и направляет грезы по совершенно иному руслу. Это ощущение было странным и, пожалуй, неприятным, но вместе с тем оно рождало внутреннюю щекотку, стремление действовать.

Густой воздух был наполнен плывущими коронами. Идти было трудно — приходилось постоянно преодолевать упругое сопротивление. Иногда впереди мелькал Кустер, и тогда Талиессин прибавлял шагу: ему хотелось непременно настичь беловолосого парня, не позволить тому ускользнуть.

Затем Талиессин увидел третьего: это был высокий старик с узким лицом. Свет обеих лун как будто навечно отпечатался на его щеках: левая сторона лица была ядовито-желтой, дряблой, правая — отчаянно-синей, в густой сети резких морщин.

Кустер бежал к старику, протягивая к нему руки и смеясь от радости. Засмеялся и старик. Он повернулся, бросил взгляд куда-то себе за плечо, щелкнул пальцами, и на тропинку выступил вороной конь. Талиессин видел, как лоснится его шкура, как длинная грива ниспадает почти до земли. Кустер вскочил на коня, и почти тотчас оба пропали, а старик повернулся к Талиессину.

— Эй, Гайфье, — сказал старик, — убирайся-ка ты из моего сновидения!

И Талиессин проснулся.

Он был в лесу один. Деревья как будто отступили с поляны, где он заночевал. Никаких следов вчерашнего знакомца на поляне Талиессин не обнаружил. Однако лес точно был медный — тот самый, из сна.

Талиессин зачерпнул росы и обтер лицо, изгоняя ночное смятение. Шрамы на его лице уже поджили, но при любом неловком прикосновении начинали опять кровоточить. Странно — обычно все раны заживали у него быстро. Должно быть, эти растравляла боль, что обитала в его сердце.

Он уселся скрестив ноги, как часто сидел в саду своей матери, в королевском квартале, за первой стеной. Стал думать.

Что еще было странного?

Он точно помнил, что произошло после того, как он в бешенстве выскочил из спальни своей матери. Королева отказалась выдать ему убийцу Эйле. Должно быть, у ее величества имелись веские основания поступить подобным образом. Наверняка не обошлось без ее любимого советчика, главного конюшего — Адобекка.

Талиессин, разумеется, знал, что после смерти принца-консорта, отца наследника, у королевы были любовники. Подобным образом она обзаводилась преданнейшими из своих сторонников. Для мальчика это обстоятельство оставалось в порядке вещей: он никогда не судил свою мать. Она была королевой и к тому же эльфийской дамой; эльфийские дамы иначе смотрят на физическую близость с мужчиной, нежели обычные женщины.

Талиессин не сомневался также и в том, что ни Адобекк, ни кто-либо другой из числа бывших возлюбленных королевы никогда не причинят ей вреда. Адобекк счел правильным оставить убийцу в живых следовательно, Адобекк строит некие планы с участием этого человека.

Но для самого Талиессина не существовало никаких разумных доводов, никаких планов, никаких достаточно важных причин. Он просто желал уничтожить источник своего страдания, все прочее оставалось не важным. Менее всего Талиессин ожидал, что мать откажет ему. В последние годы они не часто сходились за доверительным разговором.

Талиессин, от природы скрытный, с возрастом все больше отдалялся от матери. Он видел, что она печалится из-за этого, но не мог преодолеть собственного характера: то, что происходило в его душе, пока он взрослел, не желало выходить на свет и облекаться в слова.

Мать подсылала к нему молодых людей, которым давала поручение «подружиться» с наследником. Большинство этих превосходных молодых людей добросовестно старались угодить принцу, но он хорошо видел, что на самом деле вызывает у них странное чувство: смесь любопытства и брезгливости. Один только Эмери казался другим. Впрочем, сейчас это не имеет значения.

Талиессин взял с земли ветку и принялся обламывать с нее прутики. Какой-то человек в плаще преследовал принца по улицам столицы. Талиессина забавляла эта игра: таскать за собой неизменного таинственного спутника, из кабака в кабак, из дома в дом, по всем переулкам. Затем Талиессину захотелось внести в эти прогулки некоторое разнообразие, и он спросил незнакомца: «Кто ты?»

Тот назвался Смертью вполне в духе их совместной игры, продолжавшейся несколько недель.

Дальнейшее Талиессину вспоминалось хуже.