Домой, во Тьму

– И правда… Фарт прет малому-то. Будто бережет его кто-то… – и ткнул толстым пальцем в прокопченный потолок.

А Волк опрокинул стаканчик, прокашлялся и оскалился впрямь по-волчьи:

– Фарт! Плесни и себе крепкого, мозги промой, Карл! Думай, что говоришь. Ты его не видел, что ли? Трясется, как овечий хвост… Выгорел парнишка. Спекся. Непруха ему идет. Уж я-то в этих делах понимаю. А я ведь на него большие виды имел. Не сегодня-завтра или повяжут его, или… – Волк выразительно полоснул себя большим пальцем по горлу.

– Жалко, – сказал еще Жирный Карл, непонятно что имея в виду.

– Жалко, – хмыкнул Гюйсте Волк.

Потом, когда вино было допито, шелковый полог откинут и старый Питер стучался в дверь спросить, не желают ли господа перекусить, как обычно, стало тяжело. Николас старался не смотреть на молчаливого урода.

Впрочем, сейчас Питер только заглянул в спальню, поставил на столик еще бутылку и тотчас скрылся.

Катлина спала.

Николас посидел немного рядом, поглаживая взглядом безупречное белое тело. «Все должно быть очень просто, – подумал он. – Почему она со мной? Потому что я прекрасный экземпляр для ее кунсткамеры. Такой же, как и Питер, правда, намного более ценный. Почему я с ней? Потому что другие женщины бежали бы от меня в ужасе…»

Он сжал зубы, в который раз отчетливо понимая, что был бы просто счастлив, если б его отношения с человеческой женщиной не выходили из этих рамок. С любой из человеческих женщин… Но Катлина…

Не удержавшись, Николас опустил лицо меж ее сонных грудей и глубоко вдохнул. Потом рывком поднялся.

Жизнь в мире людей научила его звериной осторожности. Николас знал: имеющий сердечную привязанность имеет уязвимое место. А он должен быть абсолютно неуязвим, чтобы выжить здесь. Убить можно всякого. Древних драконов из Потемья, превращавших в дымящиеся развалины целые города, убивали жалкие подмастерья ударом бронзового кинжала в незащищенное брюхо. Самым разумным было бы – раз и навсегда прекратить все это, уйти и никогда не возвращаться. Но это было выше его сил. Более того, когда Катлина впервые расплакалась о том, что эльвары и люди не могут иметь потомства, Николас неожиданно для себя глубоко взволновался. Мысль о том, чтобы в этом мире у него был кто-то такой же, как он, плоть от плоти, кровь от крови – его и Катлины, никогда раньше не приходила ему в голову. Теперь, думая о Катлине, он вспоминал и маленького Нико, он точно знал, каким мальчик будет, часто представлял его – свою копию, только волосы у Нико-младшего и глаза должны быть такими же, как у Катлины. Он бы учил его всему, что знает и умеет сам…

Николас поморщился и усилием воли прервал опасные мысли.

Он оторвал взгляд от спящей женщины и со стаканом вина в руке прошел к камину. Огонь уже догорел, но угли – только тронь – обжигали багровым жаром. Николас снял со стены шпагу с рукоятью, выточенной из человеческой берцовой кости, тонким клинком выкатил на пол обугленный нож. Кожаная обмотка сгорела дотла, лезвие треснуло вдоль; он легко обломил его и вытащил из креплений рукояти.

На эльварруме не было даже следов копоти. На ощупь металл оказался холодным, будто все это время провел во льду, а не в пламени камина. Николас выпрямился и снова открыл шкатулку.

Раскинувшая крылья бабочка, полый сферический цилиндр, узкое кольцо, подсвечник на лапках.

Теперь к четырем предметам добавился пятый. Недлинная, идеально ровная палочка, немного раздвоенная с торца – там, куда был вставлен клинок ножа. Этакая вилка.

Итак: бабочка, цилиндр, кольцо, подсвечник и вилка.

И что все это могло означать?

Николас не имел об этом ни малейшего понятия.

И никто из людей, которых он знал; никто, даже Катлина, никогда не спрашивали его, зачем он колесит по всей Империи, выискивая и собирая вещи из эльваррума. Таинственный металл, не поддающийся никаким внешним воздействиям – ни кислотным, ни температурным, ни физическим, – эльваррум, в сущности, был бесполезен. Предметы из эльваррума неизменно оставались в той форме, которую некогда придал им неведомый мастер. Они были кусками иного, совершенно не похожего на человеческий мира.

Как и сам Николас.

Подобное всегда тянется к подобному. Вот, наверное, потому-то никому и не казалась странной его страсть к магическому металлу, который люди издавна привыкли называть эльваррумом. Металлом эльваров. Самых древних жителей Потемья, по могуществу и многочисленности сравнимых только с крылатым народом – лаблаками.

Потемье… Первый из существующих четырех миров: Поднебесья, Преисподней и мира людей. Мир, который был всегда, – и поэтому не подвластный ни Поднебесью, ни Преисподней. Мир, населенный существами, внушающими людям ужас. Мир, извечно сотрясаемый враждой двух господствующих рас – эльваров и лаблаков.

На земле людей от Потемья остались лишь сказки – да еще эльваррум. Да еще Николас. Больше ничего.

Потемье… Мир, где он был рожден. Мир, о котором он не помнит почти ничего. Мир, Врата в который закрыты давно и навсегда.

«Почему я здесь? Зачем? Как я попал в мир людей и как мне вернуться?» – эти вопросы он задавал себе тысячи и тысячи раз. И никогда не находил ответа.

Первое, что помнил о себе Николас, – это как он, крохотное существо, ощетиненное костяными клинками, мчится на пылающей повозке. Повозка летит по дороге, подпрыгивая и гремя, но лошадей, влекущих ее, нет. Потом – все размыто… Какие-то плачущие женщины… крестьяне… тычки деревянных вил в бока и в спину. Гримасы отвращения и страха… Деревенский священник с оловянным крестом в дрожащих пальцах. Хорошо помнит, как едва не захлебнулся в чане с освященной водой… Еще лучше – раздирающую боль от прикосновений языков пламени, веревки, впивавшиеся в тело и вопли: «Пусть Сатана спасает свое отродье!» Кажется, он плакал тогда, на костре… Или нет, просто сейчас так вспоминается. Во всяком случае, если и плакал, то первый и, наверное, последний раз в своей жизни.

Еще помнит Николас, как с оглушительным треском лопались веревки и крестьяне, визжа, бежали в разные стороны, и он, спотыкаясь, шел куда-то между деревьев, а у него все еще горела кожа на спине и плечах.

Цыгане нашли его на лесной тропинке. Шрамы от ожогов сошли через неделю. А через месяц, освоившись и окрепнув, он давал представления на ярмарках. Сначала – в компании с бородатой женщиной, четой престарелых карликов и чревовещателем, выдававшим себя за глухонемого, а немного позже сам по себе, один. Цыган Гама-циркач взялся учить его, и Николас спустя всего пару месяцев превзошел своего учителя. Искусством акробатики и прицельного метания ножей он поразил табор настолько, что почтенный седовласый барон чуть не на коленях умолял остаться в таборе, обещая лет через пять, когда маленький эльвар подрастет, отдать ему в жены собственную дочь. Николас не возражал. Возражала красавица Рада, младшенькая барона. Через год, когда разговоры о свадьбе стали возобновляться все чаще, она перерезала себе горло папенькиным кривым ножом…

Когда и кто его впервые назвал эльваром? Должно быть, цыгане. Цыгане знают больше остальных людей, много больше – только не все говорят. Да, цыгане… Для прочих он всегда был уродом, страшилищем и отродьем Сатаны, которому нет и никогда не будет места среди людей.

Ну не будет – и не надо. У него есть своя родина. После того как он ушел от цыган, он странствовал по миру далеко за пределами Империи. Странствовал много лет. От Ледяных пустошей до Черного континента. От горной Гарпатии, где круглый год солнце появляется среди мглистых облаков лишь в полдень и скрывается быстрее, чем успеешь выкурить трубку – до восточных Драконьих островов, где время словно движется вспять и тамошние обитатели не придают своему существованию никакого значения, скорбя о былом золотом веке, все глубже погрязающем в бездне времени. Там он впервые услышал об эльварруме (на Островах он назывался «отомо ноомо» – металл духов), но Потемья не нашел.