Найдена

– К чему мне мертвый князь?

– Говорю же, ничего не разумеете, – махнул рукой мужичок и назвался: – Меня Журкой кличут, а тебя?

– Найденой.

– Сирота? – мгновенно понял он. Я кивнула. – А в Вышегороде чего ищешь?

Мы уже шли по улице.

– Не знаю.

– Не знаешь? – Глаза Журки стали круглыми от удивления. Оправдываться или что-то объяснять мне не хотелось.

– Ночевать-то тебе есть где? – вдруг участливо спросил он.

Я остановилась:

– Не твое дело.

– А то пошли со мной, – словно не расслышав мой ответ, предложил он. – Дом у нас с братом большой, просторный. Сироту не обидим. Одной-то, чай, худо?

Вот привязался! Лезет в душу… Не надо мне его жалости.

– Слушай, шел бы ты с Богом! – выкрикнула я.

Журка попятился.

– Плохо тебе, девка, – уже менее уверенно произнес он, – а от помощи отказываешься. Ты подумай…

Я взглянула на небо. Темными колченогими чудовищами к городу крались тучи, а солнце медленно тонуло в зубастой лесной пасти. Надвигалась ночь – время татей и убийц. Мне стало страшно.

– Кров и еда денег стоят, – сказала я.

Журка махнул рукой:

– А, брось! Много ты съешь…

Я улыбнулась. В этих словах было что-то доброе, наивное, почти детское.

Дом Журки стоял над рекой, в излучине. Крыша терялась в густом кустарнике, однако ворота были добротными, двор чисто выметенным, а крыльцо высоким, как в боярском тереме.

Журка по-хозяйски вошел в избу и втащил меня следом. Я открыла рот для приветствия, но так и не заговорила. Изба была полна народу. На длинных лавках в горнице сопели, храпели и кашляли какие-то люди. Кто-то в дальнем углу визгливо ругался, кто-то за столом доедал остатки ужина, а дети носились по избе с пронзительными воплями. На меня и Журку никто не обратил внимания.

– Устраивайся, – указал мне на одну из лавок Журка. – Я погляжу, что поесть.

Мне вспомнился дом Улеба. Там тоже было много людей. А потом они вповалку лежали на подводах и остекленевшими глазами смотрели в небо… Ребятишки, бабы…

– Не уходи, – попросила я.

Брови Журки поднялись домиками.

– Ты что, испугалась?

Я не хотела признаваться, но эта изба пугала меня. Казалось, стоит моему новому знакомцу уйти, и в двери вползут жуткие черные тени с мечами вместо рук. Даже образа сердито, будто обвиняя, глядели из красного угла…

– Не бойся. – Журка нырнул за перегородку. Я сжалась, села на лавку и покосилась на соседей. Слева сопел во сне краснорожий детина в залатанной рубахе, справа, укрывшись с головой платком, кашляла какая-то женщина.

Журка не появлялся. Страх нарастал. Стало трудно дышать. Ничего не соображая, я схватила узел с пожитками и рванулась прочь из избы.

– Ты куда? – Журка вынырнул из-за переборки и поймал меня за руку.

– Ухожу… Не могу больше… – выдавила я.

– Господи, кто ж тебя так напугал? На-ка поешь, и все страхи пройдут. – Он сунул мне в руки ломоть хлеба и кусок сала. Сало приятно растеклось во рту.

– Ничего?

Я кивнула.

– Тогда пошли. – Журка потянул меня обратно. Краснорожий детина уже перевернулся на другой бок и храпел не так грозно, как раньше, а баба скинула во сне платок и оказалась совсем молоденькой рябой девкой с русой косицей.

– Это моя сестра, – заботливо прикрывая ее сползшим платком, пояснил Журка. – Младшая.

– А этот? – Я ткнула пальцем в сторону краснорожего.

Журка улыбнулся:

– Его я не знаю. Наверное, его привел брат. – После сала с хлебом меня разморило, и речь Журки звучала невнятно, словно издалека: – Кто откуда. Есть родичи, есть пришлые. Брат у меня добрый, всех привечает. И люди тут незлобивые, не обидят…

В дремоте я не сразу заметила, что Журкина рука легла на мое плечо и сначала нерешительно, а потом все настойчивее принялась гладить по спине. Потная чужая ладонь залезла под рубаху, коснулась живота…

– Ты чего? – очнувшись, почти беззлобно спросила я. – Сдурел?

Журка быстро убрал руку.

– Прости, – пробормотал он и отвернулся. – Ладно, утро вечера мудренее, давай спать.

Спалось мне плохо. То будил храп краснорожего, то тревожил кашель Журкиной сестры… Сморило меня только к рассвету, а открыв глаза, я не увидела в избе ни грозного соседа, ни кашляющей девки, ни самого Журки. Без людей горница казалась огромной и запустелой. Только на чисто выметенном полу у двери возились голозадые малыши и за перегородкой слышались негромкие бабьи голоса. Я встала и заглянула туда. У печи хлопотали три бабы. Две русоволосые и дородные, а одна невысокая, темненькая, чем-то похожая на Журку.

– А, проснулась, – улыбнулась мне одна из русых и указала на дымящийся котел: – Есть хочешь?

– Нет. – Я помотала головой и поинтересовалась: – А где Журка?

– Кто его знает, – недовольно буркнула темноволосая. – Шляется где-то, бездельник.

– Верно, пошел на торжище, – проговорила другая русая. – Он частенько там толчется: товар поднести, ухапить чего…

– Ворует? – изумилась я.

Русоволосая недовольно нахмурилась:

– Журка не вор! Болен он. Делом заниматься не может, вот, бывает, и взбрыкнет, сдурит… А так он не вор!

Болен? Что же за недуг его мучит? Однако спрашивать о подобном было неловко.

– Коли он тебе нужен, так сходи на площадь, поищи его там, – предложила одна из хозяек, а две другие закивали. Казалось, они просто старались вежливо избавиться от назойливой гостьи.

– И впрямь пойду поищу, – согласилась я.

На торжище кричали, толкались, ругали друг друга и нахваливали свой товар. Я прошлась по гончарному ряду, оглядела высокие кувшины с узорными горлышками и пузатые миски со змеями на круглых боках, потом полюбовалась на дивные вышивки ковров и покрутила в руках переливающиеся бабьи безделушки. Наглядевшись, выбралась из толпы и села на поваленное бревно у дороги. Мимо туда-сюда сновали люди. Одинокие мужики с товаром, ватаги усатых рослых воинов в белых рубахах, стайки веселых девок и бабы в шитых бисером кокошниках, с няньками и служанками.

К полудню на рынок пригнали рабов. Их было всего пятеро – две коренастые грудастые девки, старик, тощенький паренек и мужик с руками кузнеца. Проходя мимо меня, одна из баб скосила желтые бесстыжие глаза и едва заметно подмигнула. Похоже, она совсем не тяготилась участью рабыни…

– Опять Палашку продают, – заметил один из зевак, а другой отозвался:

– Да, нынче Мирону деваться некуда. Хозяйство разорено, только за Палашку денег и возьмет. На нее спрос, как на золото.

За что в Вышегороде так ценили грудастую и желтоглазую Палашку, я уже не услышала, но из интереса увязалась за толпой. Рабов погнали через кузнечный ряд к реке.

– Найдена! – Журка вынырнул из-за телеги с кожами и схватил меня за руку. Его лицо светилось от радости…

– Я тут… – начала я, но он не дал договорить:

– Пойдем, поглядишь, какие из Царьграда вещицы привезли! – и вдруг замер, уставившись на меня круглыми черными глазками.

– Ты чего? – спросила я.

– А вещицы-то словно для тебя сделаны! – как-то задумчиво пробормотал Журка. – Одинцы [8] сюда, – он коснулся кончиками пальцев моих ушей, а затем мягко провел по шее: – а бусы жемчужные вот так… Княгиня!

Я засмеялась. Слова Журки польстили.

– Не нужно мне бус, – сказала я.

Журка помрачнел:

– Нужно! Такой красоте нужно!

– Нет. Мне и так хорошо. У меня есть такая диковина, перед которой поблекнут все царьградские украшения.

Мне понравилось, как расширились и заблестели его глаза.

– Гляди. – Я запустила руку за шиворот и вытащила на свет свой оберег [9] – большую округлую стекляшку, оплавленную в серебро. По краю серебряного ободка затейливо тянулись руны [10].

– Мое имя. – Я провела по ним пальцем.