Нам баньши пела песенку

На этом я уперся лбом в камень.

Терапевт – ничего не понимает, ничего не может.

Хирург – ничего не понимает, но все может.

Психиатр – все понимает, ничего не может.

Патологоанатом – все понимает, все может, но поздно.

Мало что потрясает меня больше, чем встреча с эльфом, которого не видел лет сто… скажем, пятнадцать. Волосы мастер Эстрагон носил связанными в пучок на затылке, боковые пряди сивого цвета выбивались и неопрятными спиралями висели вдоль лица, а кончики ушей обвисли ввиду более чем преклонного возраста.

Я состарился, а он совсем не изменился: все так же добавлял в самогон вытяжку из орочьей желчи и закусывал со скальпеля соленым огурцом, все так же сочился ядом в адрес родственников, являющихся на опознание с претензией: «а почему она у вас так лежит?»

– Жалуйтесь-жалуйтесь, в свое время все тут будете, синие и голые! А над вами буду стоять я – циничный, пьяный и… как это… да, бессмертный!

В прозекторской белый кафель и зеленый свет. В зеленом свете сосуды под кожей так хорошо видны… Мое возвращение сюда тоже выглядело как сделанный во времени круг, только сам я не стал моложе.

– Едва ли, тролль, ты найдешь кого-нибудь, кто лучше меня понимает женщин. Я, – следует затяжной глоток, – каждую клеточку их изучил.

Потому-то я и здесь, как вы понимаете.

– Баньши? – он задумывается. – Их стоило бы выделить в отдельный вид, если бы они размножались половым путем, а так… так – нееет. Баньши, – добавляет он, – только скрипочка в руках смерти, но не сама рука, держащая смычок. Если бы она надумала кого убить, ей бы пришлось действовать обычными средствами, как тебе или мне.

Пауза.

– Знаешь, тролль, я думаю, что если бы кто-то собрал статистику самых криминальных профессий, паталогоанатом был бы в этом рейтинге на самом последнем месте. Ибо зачем? Прекрасная работа, мало, что безнаказанно всадишь нож в брюхо, так тебе же за это еще и заплатят. И все свои зудящие комплексы заодно почешешь.

Он издает хриплый смешок: оказывается, это была шутка.

– Потому что, тролль, если вычеркнуть из статистики те преступления, которые совершаются из-за денег, останутся те, которые из-за психики.

Я подумал, что не все так просто, но не спорить же с эльфом, у которого скальпель в руках…

– А физиологически чем отличается баньши от прочих?

– Системных исследований по ним нет, – мастер Эстрагон поднимает на меня белые глаза. – Разумеется, их организм наследует видовые особенности, так что баньши, переродившаяся, скажем, из человека, будет весьма отличаться от таковой же, переродившейся из гномки или орчихи. Предположительно, со временем физиологические отличия сгладятся, но на практике никто этого не наблюдал. Не соблюдалась непрерывность эксперимента. Исследователи не доживали.

– Но почему? – я отхлебываю его горючей байды с желчью и морщусь, проталкивая ту сквозь горло исключительно волевым усилием. – Почему одни тетки превращаются в «фей смерти», а другие – нет?

– Ну, – снова пауза, – первым, может, просто повезло?

Цинизм, который развивается у бессмертных рас – это апофеоз цинизма.

– Тетка превращается в баньши в отсутствии того, что им угодно называть «простым женским счастьем».

Я вздыхаю.

– Тогда у нас были бы сплошные баньши повсеместно, потому что… а что такое «простое женское счастье»?

– На это я скажу тебе, тролль, что ставить диагноз «баньши» более пристало психотерапевту, чем мне. Это все от депрессии, говорят.

– Депрессия случается с тем, у кого есть на нее лишнее время.

– Это буржуазная точка зрения, тролль. Если депрессии нужно время, она себе время найдет: за счет чего угодно. Это не тот противник, которого можно недооценить. Зависимости от расы и социального слоя тут нет. Знаешь, что я посоветую тебе, тролль? Найди себе эталонную баньши – и сравнивай с нею свою.

Единственный раз я имел дело с баньши, когда одна из них вручила мне исполнительный лист, но это было так давно, что мне могло и примерещиться. Так что Этельреду я отыскал по ее медицинской карточке, и опасался, что придется долго просить ее о встрече. Как выяснилось – зря.

Обстановка была романтичной: я ждал ее в парке, среди увядающих роз. Она опоздала. Я не поставил на вид и в глубине души пожалел, что я не прекрасный эльф. Эльф был бы куда уместнее среди тронутых золотом кустов.

Блондинка с длинными волосами, помада и ногти в цвет, большие очки с переливчатыми стеклами. Темно-розовые крылья сложены пелериной: не зная, кто передо мной, я принял бы их за элегантный плащик. Хрящевые кожные наросты вокруг рта почти не заметны: подозреваю, она замазала их кремом. В ней не было ничего злого: будто бы тянулась следом тонкая паутинка печали, как за красивой женщиной, про которую знаешь, что она неизлечимо больна.

Или – упс? – она делает это специально? Что вообще я знаю о баньши?

Затем и пришел – узнать.

Я бы даже сказал, она оказалась мила. Правильно понимала вопросы, отвечала откровенно – мои чуткие уши не слышали в ее голосе лжи.

– Да, – сказала она. – Это все от депрессии. Бывает такая продолжительная депрессия, в которую погружаешься все глубже, так, что и солнца уже не видишь, и она не проходит… и не лечится. Вот тут-то и собирается вокруг тебя это «облако смерти».

– И вы им не управляете? – на всякий случай уточнил я. – Вы сказали – «облако»? Но обычно ведь говорят о «голосе смерти».

– Здесь либо нет причинно-следственной связи, либо я не могу ее сформулировать, инспектор. Когда баньши поет, для человека уже нет никакой надежды, то есть тень поглотила его. Полагаю, это та самая тень, в которой существует сама баньши. Песня баньши – это только констатация факта. Мы часть смерти, но не ее причина. Понимаете?

– Не все, – честно признался я. – Как баньши существует с этой спецификой, чем эта новая норма поддерживает ее существование? Насколько я понимаю, депрессия есть неустойчивое состояние, в котором женщина неуклонно сдвигается к баньши, и, перейдя какую-то границу, обретает новую форму, а вместе с новой формой – равновесие. Состояние «баньши» уже необратимо. Что есть такого в этом «облаке смерти», от чего наступает устойчивость формы?

– Вы действительно не понимаете? – она уставилась на меня своими стрекозьими глазами, и здравому смыслу опять пришлось напомнить мне, что я не эльф. – Мы это едим.

– Это – что?

– Будущее. Планы. Все, что не прожил человек – священная добыча баньши. Все то, что он подумает-почувствует, узнавши, что жить ему остался день. А главное – надежда, у нее вкус яблок.

– Все это столь ценно?

– Это питает наше бессмертие. Мы не можем без этого существовать в тварном мире. Считайте нас хищниками, если хотите.

Я задумался.

– Леди Этельреда, а испытываете ли вы какие-то чувства к тому, кому поете? Чувствуете ли вы к нему вражду, или напротив – сострадание? Или это у вас так же, как, скажем, я колбасу покупаю?

Неправильный вопрос. Прекрасный эльф никогда не задал бы столь непрофессиональный вопрос. Чувства, с которыми совершается деяние, интересуют разве что присяжных, а следствие оперирует с фактами, мотивами… эээ… и с намерениями. Намерения – вот наше связующее звено.

– Можно относиться к животным с нежностью и есть при этом мясо, банально не ассоциируя одно с другим.

Я вежливо поблагодарил Этельреду за искренность и добрую волю. Мне показалось, что в цинизме она далеко превосходила прозектора Эстрагона, но, может быть, я хочу слишком многого от всего лишь хищника.

К тому же я как будто понял, что это за незримая ниточка тянулась за ней, или, если хотите, что это за запах, тревоживший меня в самом начале.

Держа догадку в уме, я задал последний вопрос: скорее чтобы проверить себя, чем для пользы дела.